Гуманоиды: Прямой контакт - Василь Гигевич

— Да что вы все крутите-мутите?.. Вы думаете, я ничем, кроме работы, не интересуюсь, не читаю ничего? Я не только неземными цивилизациями интересуюсь, а даже и о виванах летающих знаю...

У них и рты открылись. Конечно, где им о тех виванах знать, у них своей работы хватает.

— А что это такое, виваны? — спрашивают.

Ну, я и давай им объяснять, что такое виваны. Заодно и о богах косми­ческих рассказал, которые некогда на земных девушках женились. У меня такие папки собраны, такие вырезки из прессы, что им и не снилось. Они и не знали, что я самостоятельно вел расследование о внеземных цивилизаци­ях еще с тех времен, когда о них в открытую говорить боялись, на кухнях за бутылкой перешептывались, да и то — с опаской... Многое я им объяснял...

Переглянулись эти двое между собой, покачали головами — видимо, подумали, что я им подхожу. Тогда один из них и говорит:

— Что ж, пиши расписку.

И тут же подсунули чистый лист бумаги. Ручку в руки сунули. Да не обычную шариковую, а какую-то специальную, с зелеными спецчернилами. Видимо, чернила эти ничем вывести нельзя. На черненьком корпусе ручки золотая гравировка вязью была выведена: «Для секретных расписок».

Красивая была ручка.

На белоснежной мелованной бумаге я и начал писать:

«Расписка

Я, Базыль, родом из Житива, клятвенно обещаю после сегодняшнего дня хранить вверенную мне тайну, в которую меня посвятят...»

Только я размахнулся, чтобы расписать свои будущие обязательства и вечные клятвы, как тот, в темных очках, который молча сидел в углу кабинета, сказал:

— Не только нашу, но и общечеловеческую тайну...

Тут я и поперхнулся... Воды попросил в стакан налить... Переписал, как мне подсказали, ту расписку, отдал им белоснежную бумагу с зелененьким текстом, а красивую ручку незаметно в карман пиджака положил. Думал, на память останется. Ан нет, — очкастый, хотя и был мне другом, все заметил, говорит:

— Ручку, ручку на место положи...

Пришлось отдать. Ну, думаю, вот где настоящие дела ведутся...

Так все и завертелось. Прошел тесты разные: и на сообразительность, и на психологическую устойчивость, потом спецкурсы начались, спецподго­товка да еще — молчание вечерами, когда красотуле своей ничего не мог ни сказать, ни объяснить.

Парни из спецорганов, те, что под утро домой к своим красавицам воз­вращаются и ничего в свое оправдание не могут сказать, хорошо знают, на что намекаю... Оправдывая себя, вспоминал царя Одиссея: подожди, подож­ди, красавица моя ненаглядная, вернусь героем, тогда все тебе припомню, до последнего твоего словца, которым ты меня ругала.

Когда все решилось, с коллегами по работе по-человечески попрощался. Само собой — отвальную организовал. Застолье было хорошее, говорили обо мне слова теплые. Скажу по секрету: если хотите услышать, что будут гово­рить о вас на ваших же похоронах — организуйте отвальную... Одна женщина даже стишок мне посвятила. Она недавно в соседний отдел пришла, видимо, разного обо мне наслушалась. Может, и видела меня, веселого, когда ребя­там анекдоты рассказывал. Встала из-за стола, заставленного едой и питьем, листочек из сумочки достала и, раскрасневшись от волнения, звонким, как колокольчик, чистеньким, не прокуренным голосом сказала, время от времени поглядывая на меня:

— От имени нашего отдела я посвящаю вам стихотворение.

В последнее время люди почему-то стихи начали сочинять. Везде, на гулянках разных, только и слышишь: «А теперь я вам стихотворение прочту. Сам сочинил... »

Начало ее стихотворения и сейчас помню:

Базыль, Базыль, в краях далеких

Ты про друзей не забывай.

Девчат красивых, синеоких

Ты там почаще вспоминай.

И дальше в этом стишке какие-то намеки были на предстоящую встречу, на которой расскажу, где бывал и что видел...

На работе слухи пошли, что меня в шпионы завербовали. Одни говорили, что под прикрытием посольства буду работать, другие, что в глубокую резидентуру запускают. И все почему-то жалели меня.

Смотрел я на эту раскрасневшуюся поэтессу и тоже жалел... И думалось невольно: вернусь, синеокая, тебе первой о шпионстве своем расскажу, тем­ными вечерами в самое ушко шептать буду.

Ну, а потом мои будущие похороны танцами и песнями сменились. Ох, и скакал же я на тех танцах! Хорошо мы пели:

Ой, седой конь бежит,

Под ним земля дрожит.

Ой спонаравилась,

Ой спонаравилась

Мне одна девушка...

Не так та девушка, как ее личенько...

Как это здорово: петь и чувствовать сладкое единение с хорошими людь­ми, его, может, только через песню и почувствуешь! Ведь что еще, скажите мне, помимо народных обычаев и народной песни нас связывает и может объединить?

Затем к брату-сердечнику подался. Секретов не раскрывая, рассказал, что к чему и с чего все началось.

А он тоже в горячей воде купаный — тут же со своим советом:

— Разводись, если так допекла! И — делу конец, и никуда уезжать не надо!

Подумал я и говорю:

— Если каждый мужчина начнет разводиться после семейного скандала, ты даже и представить не можешь, что будет твориться на свете. Такая наша мужская доля.

— Какая доля? — вытаращил глаза брат.

— Терпеть женские выходки до конца своих дней. Они же без слез и скандалов не могут жить, они как-то по-другому мыслят... И беды все начи­наются, когда мы, мужчины, думаем, что женщины такие же, как и мы, когда к своим делам стараемся их приучить... Не надо этого делать, они просто — другие, совсем по-другому думают. Мы, мужчины, если что надумали — тут же и принимаемся за дело: работаем изо дня в день, глаза к звездам не под­нимая, молотка или топора не выпуская из рук. А они что делают обычно? Они и не думают браться ни за какое дело, прежде всего придумывают, как бы нас скорее к своим рукам прибрать. А дела им наши — как попу гармонь нужны... Вот поэтому они слезами нас донимают, ежедневно на себя новые кофточки натягивают, помадятся, как могут, подкрашенными глазками берут нас в плен. Вот так они свое дело сделают, а потом уже командуют нами как им вздумается...

— Тебя и обуздает... — сомневается брат.

— А-а, чего, — успокаиваю его. — В хорошие и мягкие ручки я всегда готов отдаться... Короче, того в темных очках из спецорганов помнишь?

— Помню, — откликается брат. — Юркий он очень. Он то под нашего крестьянина косит, то под европейца... С каждым человеком по-разному говорит...

Ключи от машины на стол кладу:

— Он позвонит тебе, позовет на рыбалку. Пока меня не будет — ездите. Вот там, на рыбалке, ты его и воспитывай, приучай к слову родному.

— А как же без него, слова родного, обходиться? Без обычаев своих и народ исчезает, в население превращается... Ты что, не знаешь, что слово — не звук пустой? Неужели не знаешь, что слово на генетический код человека влияет? Как и вода, так же слово человека как лечит, так и калечит. Это не я, а ученые доказали. Люди об этом и без ученых знали, когда над водой шеп­тали свои заклинания и водицей заговоренной деток лечили... О-о, мы еще не знаем толком, что такое — слово, язык родной... Как думаешь, почему так сложилось, что у каждого народа язык свой?.. Как только язык исчезает, так и народ тут же исчезает... А-а, что тебе, балбесу, объяснять!..

Глаза прячет и глуховато:

— Вечно тебя заносит, как тех ивановских придурков.

Об этих водилах из знаменитого Иванова я как-то брату рассказал.

Пришлось с ними ночевать на трассе. Остановились за городом. Машины рядом поставили, костер развели, ужин готовить начинаем. Смотрю, один под «КамАЗ» полез ни с того ни с сего, кардан начинает откручивать. «Зачем?» — спрашиваю. «Подопью — поеду», — отвечает. Второй молчком у костерка сидит. Поужинали. Само собой — по рюмке выпили. Спать пора укладывать­ся. Этот, который кардан открутил, в машину залезает, заводит и газовать начинает на всю катушку, рулем крутит, сигналит время от времени — едет... Второй куртку натягивает. «Ты куда на ночь глядя?» — спрашиваю. «Пойду похлопочу», — отвечает и в темноте исчезает. Сижу у костра, звезды в небе считаю и не знаю, что делать. Один — газует, второй — черт знает где... Наконец через час второй возвращается. С фингалами, в синяках, изби­тый на яблоко горькое... Подходит к машине, кабину открывает и говорит первому: «Тормози, приехали...» И действительно, первый машину глушит, спрашивает: «А ты похлопотал?» — «Похлопотал», — отвечает второй. «Ну, тогда спать давай укладываться...»

Смотрю на брата и — не до смеха мне. Исхудавший после операции на сердце, он никуда особо не может пойти, и для него рыбалка сейчас — един­ственное избавление от этого ужаса холодного, который неожиданно ни с того ни с сего накатывает на всех сердечников. По самому краешку жизни ходит. И что думает он, чем утешает и оправдывает дни прожитые?