Гуманоиды: Прямой контакт - Василь Гигевич

Разные у них заводы. Есть и такие, где еду из воздуха делают... Не верите мне, вруном можете называть — как хотите... Но, видит бог, воочию наблюдал цеха с конвейерными линиями, на которых и производилась неземная пища.

В начале линий автоматы кололи шприцами что-то маленькое-маленькое, а потом оно по ленте двигалось. Обдувалось то ли газами, то ли воздухом из труб разных и само по себе расти начинало, увеличивалось, набухало, словно тесто дрожжевое. В конце концов это «тесто» в котлы попадало, там перемешивалось, красилось какими-то добавками. После специальные авто­маты наполняли им тубы красивые и цветные, на которые яркие этикеточки наклеивались. На одних — кукуруза была нарисована, на других финики или оливки, на третьих — рыба. Такие тубы я видел в их магазинах.

И тут мне пришло в голову: кому булки с финиками и оливками, а кому — шиш из воздуха...

Интересно, чем же питается Лупоглазенький?

И что же они такое кололи?.. И чем же было то маленькое, из чего тесто само собой росло?..

Все было продумано, все было, как Лупоглазенький говорил, под контро­лем полным.

Снова я вспомнил коммунизм, о котором бедные мечтают, а богачи клянут на чем свет стоит.

Денег у них нет, бери в магазинах что хочешь, автоматы вокруг, порядо­чек полный, ни милиции, ни полиции нигде не видно...

Продолжая нажимать кнопки на пульте дистанционника, рассматривая жизнь неземную, я поймал себя на том, что меня что-то начинает тревожить и удивлять.

Гуманоиды выглядели какими-то слишком вялыми, напоминали больных. Я редко видел, чтобы они собирались группами. Вместе были только на рабо­те, в своих кабинетах-кабинках.

Наконец сообразил, что тревожило и удивляло: не вижу семейных пар!.. И маленьких гуманоидов, детей их, не видел. Где они были, где прятались? Может быть, они за засекреченными дверями на вершинах пирамид? И там занимаются их воспитанием и образованием через чипы крошечные? Гума­ноиды друг друга не интересовали — вот что я сообразил, когда наблюдал за ними. Мужские типы жили сами по себе, женские — сами по себе. И ко всему же — какие-то невеселые были, не видел, чтобы они смеялись...

Вернувшись с работы, гуманоиды немедля устраивались перед больши­ми, во всю стену, стереоэкранами и смотрели какие-то увлекательные зрели­ща. Эти зрелища, видимо, и были тем, что их объединяло.

Еще заметил, что везде: и в бассейнах у морского берега, и в рабочих кабинках имеются странные кресла-лежанки, в эти кресла-лежанки гуманои­ды часто укладывались и, кажется, дремали, отдыхали, что ли...

Много, много вопросов возникло у меня, когда наблюдал за жизнью неземной. Что-то здесь скрывалось от меня...

Устав от впечатлений, я задремал. Проснулся от голоса мягкого:

— Не удивляйтесь. Сейчас будем проводить первый сеанс.

Увидел, как открылась невидимая доселе дверь и в комнате появилась Лупоглазенькая — рожек на ее голове не было. Она вкатила то самое удиви­тельное кресло-лежанку, которое я видел на стереоэкране. Вкатила, лапкой на кресло-лежанку показывает, и голос ее слышу:

— Не бойтесь. Ничего плохого не будет.

«Кранты пришли...» — мне тут же вспомнились истории о том, что эти зеленые человечки проделывали на земле с людьми во время контактов.

«Вот тебе и соломка подстеленная», — я растерянно смотрел то на крес­ло-лежанку, то на нее, зеленушку Лупоглазенькую...

Черт знает, откуда неприятностей ждать.

И тогда я как человек рискованный решился...

В кресло-лежанку улегся, Лупоглазенькая вплотную приблизилась ко мне, — бр-рр, дрожь пронзила мое тело! Приложила к голове моей пуговку липкую. И — все... Вышла из комнаты, — видимо, чтобы меня излишне не тревожить.

На сон меня потянуло. И снится мне начало...

...Будто на Земле я оказался — у реки, на берегу высоком, откуда дале­ко-далеко видно все... Вижу, как в вечернем полумраке зеленый заливной луг передо мной простирается. Кусты на нем темнеют, беловатым туманом обвитые. А еще дальше, за лугом, на холме — дома деревенские в ряд стоят, огоньками окна светятся. Белоснежная вымытая луна на черном небе пока­зывается — большая, точь-в-точь такая, какую в ранней юности видел, когда первый раз девчушку с танцев проводил и, держа ее мягкую ладошку, сидел до рассвета на скамейке, вдыхая земляничный запах, — днем она в лесу зем­лянику собирала.

И тогда, в юности, когда держал горячую мягкую девичью ладошку в своей руке, я знал только одно-единственное — центр Вселенной находится не где-то вдали, а здесь, на этой скамейке, где настороженной птицей сидит девушка, пахнущая лесной земляникой. Безо всяких формул и законов я тогда наверняка знал, что мы с ней находимся в центре Вселенной, и поэтому в душе было ощущение слитности, единства со звездами на темном небесном куполе с полной луной, льющей на нас неземной свет, с этой загадочной тьмой бесконечной, отделявшей нас от всего на свете...

И потому так не хотелось расставаться с ней. И так быстро промелькнула сладкая ночь...

И сейчас, когда вижу себя на берегу, почти все то же, юношеское и полу­забытое повторяется: и волнение, и страх потерять нечто дорогое, чего не сможешь купить ни за какие деньги, ни за какие богатства — без чего и жить невозможно...

Только я уже не на скамейке сижу, а у костра небольшого, а он то раз­горается, то почти затухает — огонь своей тайной жизнью живет... И рядом, только руку протяни, сидит она, еще та, улыбчивая безо всякой причины, в платьице, которое когда-то носила... На меня косо смотрит. И почему-то загадочно улыбается, а почему — только ей известно. И еще одной женщи­не известно, той, чей портрет написал один великий художник, которая уже несколько столетий, глядя на людей, так же загадочно улыбается, как улыба­лась мне в юности моя односельчанка. Да, та незнакомка, к портрету которой идут люди, как к иконе, стараясь разгадать смысл ее улыбки...

И чувствую, когда смотрю на нее, улыбающуюся, что мое жгучее волне­ние, моя боязнь потерять что-то слишком дорогое, словно огоньком освещает и согревает холодную душу. И с ужасом вижу там неимоверное множество чего-то лишнего, совершенно ненужного мне, что годами лежит тяжелым гру­зом. Что?.. Законы умные, оправдывающие мое сегодняшнее существование, телефонные звонки, без разрешения в сознание мое врывающиеся, книжки записные, в которых жизнь расписана на недели вперед, обещания кому-то сделать что-то. Да и самому, как старцу с сумой, хочется дождаться чего-то стоящего в жизни: может быть, денег, которых чем больше имеешь, тем боль­ше не хватает. И — долги вечные перед кем, и еще, и еще... И понимаю, что без этого теплого огонька невозможно жить.

И как же я жил, как до сих пор живу!..

Я смотрю на луг, все больше и больше затягивающийся туманом, слушаю далекие-далекие детские крики, неторопливое и ритмичное поскрипывание коростели, — и крики, как и скрип коростели, в оглушительной тишине кажутся очень звонкими. Смотрю на блестящую и гибкую полоску воды реч­ной, поблескивающую внизу под обрывом живым серебром, смотрю на тихое полнолуние, все ярче и ярче высвечивающее низкие облака, и как это бывает, когда человек влюблен, переполнен ощущением красоты и гармонии со всем окружающим, хочу поделиться с ней богатством своим. Я не знаю, как все выразить, только и могу сказать:

— Посмотри, как красиво.

И она, как это бывает у влюбленных, понимает меня, ей и слов никаких говорить не надо, прижимается ко мне и тихо, словно открывает самую вели­чайшую тайну, шепчет:

— Я здесь родилась...

И от ее шепота меня всего трясет, я осторожно, боясь потерять самое дорогое на свете, чего не купишь ни за какие богатства, провожу рукой по ее мягким волосам, вдыхаю запах чистого, овеянного земляничным запахом тела — и чувствую, как хмельно кружится голова. В каком-то бреду я тоже начинаю шептать ей что-то свое, заветное, чего до сих пор, да и потом, никог­да никому не шептал...

6

Проснулся я не в кресле-лежанке, а в спальне на кровати. Сон был яркий, живой — никогда таких не видел. И ощущения были острые, казалось, что она, красавица, все еще рядом — я чувствовал прикосновение ее пальцев, запах ее чистых волос, земляничного тела...

И еще — неимоверную усталость...

Опять повторилось все то же, теперь уже знакомое: ванна, столик с сыт­ной кашей и пюре, которые и жевать не надо.

Я лениво ковырялся в каше, и думалось мне невольно: а какой же едой меня кормят — той, что из газов и воздуха сделана, или той, что из фруктов и овощей, в подземелье вызревающих?.. Перед глазами стоял другой стол, на котором картошка паром исходит. Где капуста квашеная в тарелке белеет. Где грибы соленые темнеют, розовеет кольцом колбаса домашняя. Где драники горкой высятся возле сковороды со свежиной сладкой. Где творожок и масло в тарелочках...

Эх, — брата вспомнил, — и правду он говорил когда-то: куда и зачем меня занесло?.. Дома сидел бы... Но как усидеть, если впереди открываются дороги сладкие и соблазнительные? Так, видимо, человек устроен, что должен он колебаться между искушением неизвестным и тоской познанного...