Жар-птица - Андрей Владимирович Козырев

между собой и неудача одной из них приведёт к неудаче обеих. Время подтвердило моё предположение.

Несмотря на всё, что произошло впоследствии, я и сегодня верю в слова, обращённые мной к более чем миллиону моих соотечественников, вышедших на улицы в августе 1991 года в знак протеста против путчистов:

«Я убеждён, что демократическая Россия должна стать таким же естественным союзником демократической Америки, каким её врагом был тоталитарный Советский Союз».

Обычный советский мальчик

Я родился не в России, а в Бельгии, и всю жизнь расплачивался за это случайное обстоятельство. Моё место рождения — Брюссель, штаб-квартира НАТО, часто вызывало подозрения в советские годы, что осложняло мне жизнь. А дело в том, что мой отец, Владимир Михайлович Козырев, два года (с 1949 по 1951) работал инженером в советском торговом представительстве в Бельгии. Через три месяца после моего рождения наша семья вернулась в Москву, где я и вырос. Бельгию я снова увидел только в сорокалетнем возрасте.

Историю моей семьи можно считать советским ответом на американскую мечту. Мой отец был десятым ребёнком в крестьянской семье. Выжившие четверо братьев и сестра один за другим уехали из деревни в Москву, получили образование, нашли в городе работу. Братья сделали карьеру: двое дослужились до полковников Советской армии, один — до должности главного инженера на крупном оборонном предприятии в Свердловске. И братья, и сестра отца, как и он, были членами партии.

Мама, Евгения Михайловна, была учительницей и тоже членом партии. Только уже во взрослом возрасте я сообразил, что день её рождения, 24 декабря, совпадает с рождественским сочельником.

В нашей семье Рождество не праздновали. Ни 25 декабря, ни 7 января. Пасха отмечалась, но только как возможность собрать гостей на традиционные праздничные блюда. Мама прекрасно их готовила.

Подавая на стол, она обычно с благодарностью вспоминала свою покойную бабушку, которая научила её этим рецептам и передала кулинарную традицию. Только позднее я смог оценить ироническую особенность этой культурной преемственности: получалось, что у начала православного обычая стояла девочка из провинциальной еврейской семьи. Но тогда это для меня ничего не значило. Никакой связи с иудаизмом, как и с православием, у меня не было. В детстве я не слышал ни про синагогу, ни про Тору.

Во всех моих официальных документах, от свидетельства о рождении до паспорта (в Советском Союзе в нём указывалась национальность наряду с гражданством), я, как и мои родители, числился русским. Но по наследству мне достался типичный еврейский нос. Так что со времён детских драк я слышал среди прочих оскорблений в свой адрес: «еврей».

Примерно в то же время, когда я узнал о своих еврейских корнях, я осознал тот факт, что быть даже наполовину евреем в Советском Союзе непросто. И хотя большинство русских не антисемиты, я был убеждён, что мой нос должен ограничить размах моих амбиций. Надо сказать, что мои стартовые возможности в СССР и без еврейских корней были не слишком благоприятными. Родители никогда не входили в советскую пархозноменклатуру. Между тем я хотел поступить в едва ли не самый элитный в то время вуз — Московский государственный институт международных отношений. Шансов попасть туда прямо со школьной скамьи у меня, в отличие от отпрысков советских начальников, не было. Несколько легче было поступить абитуриенту с рабочей биографией — для таких даже в МГИМО была особая квота.

Вот почему после средней школы я пошёл работать наладчиком на крупный завод. Одновременно участвовал, как тогда говорили, в общественной работе. Это тоже повышало шансы на поступление. Впрочем, моя общественная работа не была формальной и доставляла мне удовольствие. Мы ставили смешные сценки и показывали их на конкурсах художественной самодеятельности. В результате я получил рекомендацию в МГИМО.

Спустя пять лет я окончил институт с отличием и с помощью отца одного из моих сокурсников был принят на работу в министерство иностранных дел СССР.

У большинства моих коллег были высокопоставленные родственники, и поначалу они опережали меня в карьерном росте. Я надеялся, что моя кандидатская диссертация, посвящённая созданию механизма принятия решений в Организации Объединённых Наций, поможет мне занять более высокую должность. Наконец мне представилась возможность проявить себя на совещании коллегии МИД, куда меня вызвали подменить заболевшего секретаря коллегии, и сказали сидеть тише воды, ниже травы. Заседание проводил сам министр иностранных дел СССР Андрей Громыко. Мои коллеги, делавшие записи передо мной, ужасно мучились, потому что уже очень немолодой и больной Громыко говорил отрывочными предложениями, из которых трудно было составить связанный текст. Просматривая свои записи, я решил, что единственно правильный путь — выбрать ключевые слова и построить на их основе высказывания, которые будут соответствовать тому, что должно быть сказано советским министром в соответствии с политикой партии. Это понравилось. Но на коллегии должны были присутствовать гораздо более высокопоставленные сотрудники. И моя карьера стала расти как на дрожжах.

Мне удалось вступить в партию в двадцать лет, ещё в институте, — я очень этим гордился, главным образом потому, что мои старшие товарищи за меня проголосовали.

Разрыв с коммунизмом

Мои первые впечатления от «вражеской державы» относятся к осени 1975 года. Я был направлен на работу в советское представительство ООН в Нью-Йорке в качестве младшего сотрудника. Я сразу влюбился в этот город и использовал любую возможность, чтобы свободно побродить по улицам, разглядывая небоскрёбы, витрины магазинов, машины… Иногда заходил в недорогие китайские ресторанчики. Всё это казалось роскошью в сравнении с серой и скудной жизнью в СССР.

Скоро я понял, что эта «роскошь» была доступна не только «горстке богатых капиталистов», как нас убеждали в Советском Союзе, а большинству американцев. А бедные и бездомные, которых регулярно показывали по советскому ТВ, составляли в США ничтожное меньшинство. Было очевидно, что даже средние американцы имели такой уровень жизни, о котором большинству советских людей не приходилось и мечтать. Оказалось, капитализм имеет колоссальные экономические преимущества перед социализмом, что прямо противоречило тому, чему меня учили в Советском Союзе, — это стало для меня шоком и откровением.

Однажды весенним воскресным утром я купил в книжном магазине роман «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. Устроился на солнечной скамейке в Центральном парке и начал читать. Просидел там до темноты. А потом… оставил книгу на скамейке, так как боялся брать её с собой в советскую миссию, где я жил. Как известно, Пастернак не смог издать свой роман в СССР и переправил рукопись на Запад.

Книга взволновала меня. И честно говоря, я не сразу понял, почему она была запрещена в Советском Союзе, а