Тротиловый звон - Виктор Голков

Застыла боль в глазах у старика,

но тонкий голос пересек века.

Я знал его, мы говорили с ним,

Дышали долго воздухом одним.

Осталось имя где-нибудь вовне.

В последний раз мы виделись во сне.

«Том забытый пролистал…»

Том забытый пролистал,

Древних слов коснулся взглядом,

Словно ночью пролетал

Я над майским их парадом.

А они ушли, ушли,

Друг на друга не похожи,

И поют из-под земли

Хором – Господи, мой Боже…

«Если ты обитаешь от Азии невдалеке…»

Если ты обитаешь от Азии невдалеке –

Указательный палец почаще держи на курке,

Чтоб верней был прицел, хотя отроду ты – филантроп.

Здесь давно не работает метод ошибок и проб.

Здесь, как в джунглях, приемлют один только древний обряд,

И глаза налитые бессмысленной злобой горят,

Чтобы, тихо подкравшись, вонзить тебе в горло клыки,

И дрожат, как пружины, на черных щеках желваки.

Потому-то, приятель, скорей передерни затвор –

Это первое; дальше – ни с кем не вступай в разговор.

Так как нет в этом смысла, одни только глупость и вздор.

И внимателен будь, когда в черный войдешь коридор.

«Постепенно привык к новым лицам…»

Постепенно привык к новым лицам,

Погрузился в какую-то тьму,

И уже кочевать по больницам

Не казалось ужасным ему.

Тошноту вызывающий йода

Запах мучил лишь в первые дни.

И тогда ж затерялась свобода –

Где-то в складках его простыни.

Может, он и родился на свете,

Чтоб, сойдя с этой койки на пол,

Окунув ноги в шлепанцы эти,

Семь шагов до клозета прошел?

И на мир, пополам разделенный

Поперечиной рамы двойной,

Сквозь квадрат бы косился оконный

Ржавой осенью, летом, весной…

«Мой организм, моя страна…»

Мой организм, моя страна,

Где темные блуждают силы…

Гудит мотор, и вьются жилы,

И сердца тенькает струна.

Моя страна, мой организм,

Хрипящий глухо, как пластинка…

Кто заведет твой механизм,

Когда сломается пружинка?

Никто. И если есть предел,

Тебе положенный судьбою,

И если вдруг водораздел

Пролег меж всеми и тобою,

Хоть сотню ангелов зови

С таблетками и кислородом,

Как кесарь, поплывешь в крови,

низложен собственным народом.

«В эту ночь, когда ещё далеко до рассвета…»

В эту ночь, когда ещё далеко до рассвета,

я лежу и слушаю дробь дождевую.

Дождь шагает, скользя по мокрому парапету,

и срываясь, ударяется о булыжную мостовую.

И я вздрагиваю при каждой короткой вспышке,

после которой темноты становится больше.

И мне кажется, что один я в этом городишке,

где-то неподалёку от Румынии и от Польши.

И душа моя скрывается под оболочкой,

уходит в тень, как за кулисы артистка.

Уснуть, забыться, поставить точку,

покуда рассвет ещё не близко.

«Погасли краски наверху….»

Погасли краски наверху.

За час стемнело, лишь под утро

В окне зашевелился мутный

Огонь – сквозь снежную труху.

А между небом и стеклом

Чернели тощие отрепья

Кустов, носился смерч над степью,

Покрытой белым полотном.

Серебряный водоворот

Ворочался между снегами,

Покуда вьюга сапогами

Весь мир вколачивала в лед.

«Сползает вниз трава с откоса…»

Сползает вниз трава с откоса,

Свалялся клочьями бурьян.

Распарывают грязь колеса –

Скрещенье двух борозд, двух ран.

Возможно, след свой оставляет

Мое дыхание, мой взгляд

И мысль, которая петляет,

Стремясь куда-то наугад.

Ведь есть мучительное чудо

В любом ничтожном пустяке,

И я тоску свою избуду

С дырой, просверленной в виске.

И с новой легкостью нездешней

В цветущем яростно саду

Под белой ласковой черешней

В обнимку с женщиной пройду.

«Неужели когда-нибудь кончится эта зима?…»

Неужели когда-нибудь кончится эта зима?

Дотянуть до весны – для меня не простая задача.

Наклонились стволы, ледяную бессонницу пряча,

И раздувшись как бочки, в снегу утопают дома.

Я, скрипя сапогами, по черной дороге иду.

Мерзнут руки и ноги, как будто все тело промерзло.

Начинает казаться – когда-то, в каком-то году

Я вот так уже брел, намотав себе тряпку на горло.

Так же слабо и холодно звезды светили тогда,

И со свистом прерывисто в ночь вырывалось дыханье,

И мигал светофор, как большая тройная звезда,

Для которой еще не придумано нами названье.

«Не чувствуется близости весны…»

Не чувствуется близости весны…

Растущие к поверхности наклонно,

Деревья видят радужные сны.

Дрожат огни, горящие бессонно.

Под желтой пеной ржавая вода

Покуда не больна рассветом первым.

Забвение, прострация, когда

Не шевелятся ни единым нервом.

Как тяжело прощается зима!

Пласты туманные слипаются все гуще.

Часы исторгнуты, и каждый блик бегущий

Костлявым пальцем выковыривает тьма.

«Нет романтики в помине…»

Нет романтики в помине,

Только страхи, как всегда.

Мысли о семье, о сыне,

О войне – итак, когда?

Ждать, конечно, не заставит,

Жуткая, как в старину.

Важно, кто сейчас возглавит

Нашу смутную страну,

И куда свернет ведущий

За собой свою родню –

В рай, таинственные кущи,

Иль на адскую стерню.

Иосифу Раухвергеру

1

Что-то стали люди исчезать…

Пропадает все, что с нами было.

Мертвый друг не выйдет из могилы,

Чтобы о себе порассказать.

Мой ровесник, старый эмигрант.

Современник – наше поколенье,

Замаячит где-то в отдаленье,

Пустоты таинственный гарант.

Жизнь в конце – желаний дефицит,

В дальней полке желтые бумаги.

Тишина, как заполночь в овраге,

И судьба, черней чем антрацит.

2

Задернулись черные шторы,

Как мог бы сказать Басё…

Исчез человек, который

Знал абсолютно всё.

Отодвинулся на расстоянье,

Какое не преодолеть.

Осталось сплошное зиянье,

И хочется околеть.

Кипарисы персты простерли

Над каменной клеткой его.

Слова застревают в горле,

А более – ничего.

3

Выходит, он приговорен,

А я стою в толпе безликой

И наблюдаю, как сквозь сон,

За процедурой казни дикой.

Но размышляю о себе –

О смысле жизни и старенье.

И пот, ползущий по губе,

Противнее, чем несваренье.

4

Конец поездкам в Абу-Гош

И разговорам задушевным.

Когда ты под гору идешь

И жаром опален полдневным.

Его уводят на допрос,

И объявленье приговора.

И пятна черные вразброс

Рассыпались вдоль коридора.

«Я на старости лет перестал говорить…»

Я на старости лет перестал говорить,

Мной забыто великое слово «творить»,

И смотрю я в оконную щелку,

На земле существуя без толку.

Это дело нелегкое – жить налегке

Без стихов сокровенных в твоем узелке

И смотреть безучастно наружу –

Мир без творчества, стал ли он хуже?

Но по узкой тропинке в ничто уходя,

От природы, от пекла ее и дождя,

Вспоминать о себе перестану,

Потому что в бессмертие кану.

«Смысл разлуки – его не понять…»

Смысл разлуки – его не понять.

Остается на веру принять

В мире случая, боли, греха

Покаянную сущность стиха.

Он шуршит, словно дождь в темноте.

Правда Родины в тонком листе.

От нее оторваться, уйти –

Значит, жизнь к прозябанью свести.

Расставание, бред старика…

И выводит прощально рука

Иероглиф, зажатый в строке…

И прохлада в ночном ветерке.

«Шорох Родины влажный…»

Шорох Родины влажный

И акации в ряд.

Город пятиэтажный,

Где огни не горят.

Только лица другие,

И повадка не та.

И дымок ностальгии

Проплывает у рта.

Я сюда приезжаю

По причине одной:

Чтоб судьба, мне чужая,

Прикоснулась к родной.

«Наша задача – слепить народ…»

Наша задача – слепить народ

Из сотен колен его,

Алчных до дури, слепых как крот,

В угрюмое большинство.

Был он ничтожным и прел в грязи

Африк или Европ.

Станет народом ашкенази,

Сефард и эфиоп.

Черный и желтый, и белый он

Сквозь непроглядный мрак

Шаг свой чеканит, как батальон,

В вечность или в овраг.

Вымарать блеск золотых святынь

Эта судьба должна.

В жаркой молитве, среди пустынь,