Лгунья - Сусанна Михайловна Георгиевская

кричала мать, увидев, что Кира опять норовит улизнуть из дому в грозу и дождь.

– Мама, оставь. Отстань.

И девочка громко хлопала дверью. Мать в тревоге бродила по дому.

– Ну что ты с ней делать будешь?.. Драть, что ли? Так уж вроде бы великовата.

Под проливным дождем Кира ездила в Переделкино, шла на кладбище и долго-долго стояла там, прислонившись к влажному от дождя стволу.

…Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами.

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по старому…

Мир вокруг становился мигающей пеленой дождя. Небеса рассекали молнии. Расширенными глазами смотрела девочка на сиянье серной огромной спички. Мир лежал у ног Киры весь в тающих облаках.

…И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,

Сквозной, трепещущий ольшаник,

В имбирно-красный лес кладбищенский.

Горевший, как печатный пряник… —

Встав на колени, она вытаскивала прихваченную из дома свечу, тихонько, влажными пальцами оправляла фитиль.

Не колебалось робкое пламя на могиле поэта, его защищали стекла запотевшего от дождей фонаря.

– Где ты была?

– Гуляла.

– Да какие-такие гулянки в грозу?! С ума от тебя сойдешь.

– Мама, а я – лягушка. Сама меня такой родила, а теперь смеешься. Это же гены, мама!

– Че-го?!

– Гены, гены! – шутливо и нежно, словно недавно еще не захлопнула двери перед носом матери, отвечала Кира.

Кира и то, что ей хорошо удается

Итак, Иван Иванович, насвистывая, готовил под клеевую стены и потолок, а Сева, его подручный, сосредоточенно циклевал пол.

В комнату вошла Кира и увидела незнакомого юношу.

Гроза и дождь в этот день пришли неожиданно. Облепившее Киру влажное платье выдавало ее резкую худобу. С волос стекала вода, лицо было мокрое, напряженное, как у ныряльщицы.

– Ты словно чуешь грозу, – покачав головой, сказал отец.

– Угу.

– Поди-ка переоденься… Простынешь, Кира.

– Ладно. Сейчас.

Прислонилась к двери, скрестила руки по наполеоновски, задумчиво и небрежно перекинула ногу на ногу. (Ноги в больших туфлях, чуть искривленных. Походка у Киры была косолапая.)

На светлой двери красиво вырисовывался силуэт девочки в юбке выше колен, с поэтическими ногами «тонколодыжной нимфы».

Стояла, щурилась, разглядывая незнакомого малого. И вдруг сказала лениво:

– Я знаю, что вы студент и что ваша фамилия – Костырик… А почему бы вам, собственно, не поменять фамилии?

– Недосуг, – ответил студент.

– Иди-ка лучше переоденься! – прикрикнул отец.

– Иду. Ушла.

– Мама! Если б ты только видела Фалька, – послышалось из соседней комнаты. – Нет. Ты не можешь себе представить, как это острó!

(Кирина мама, Марья Ивановна, только тем и была озабочена, как бы ей повидать Фалька. Она с ним, понимаете ли, пивала чаи. Она имела полное разумение о том, кто такое Фальк.)

– Супу хочешь?

– Ну что ты, мама.

– А гречневой каши?

– Да нет же. Какие каши?!!

– Ты у нас вроде Кащея бессмертного. Отощала, одни мослы. Разве можно – с утра не евши?

– Мама!.. Ну как ты можешь?!! Я… Я…

Сделалось тихо.

Минут десять спустя, подколов волосы и надев розовое платье с белым воротником, Кира снова вошла в ту комнату, где колдовали отец и его помощник.

Студент был среднего роста, широк в плечах. Красивый? Пожалуй. Волосы – коротко стрижены, очень коротко, как соответствовало моде (архитекторы – свободные и перегруженные работой, развитые и ограниченные, – все, как один, – пижоны).

– Костырик! Вы уже были на выставке Фалька?

– Нет, – ответил он, не поднимая на нее глаз. – Я бывал у них на дому, у вдовы художника. Интересно, конечно… Но, говорят, на выставке он бедновато представлен…

Сева был несколько озадачен. Но продолжал старательно циклевать пол. Видно, очень любил работать.

Каждый любит то, что хорошо ему удается. Не иначе как студенту Костырику хорошо удавалась циклевка полов.

…А Кире – обратить на себя внимание любого, пусть самого упрямого человека.

Она уронила книгу.

Сева не поднял головы.

Задела стол. Лампа, стоявшая на столе, со стуком грохнулась о стул.

– Кирилл, ты рехнулся? – спросил отец.

– Я с ума сошел, – ответила Кира.

Сева не оглянулся, не сдвинулся с места. Продолжал циклевать пол.

«Он – корова!» – решила Кира, разглядывая красивое, хорошо слепленное, наклоненное к полу лицо студента. «Корова!.. Корова!..» – И вышла из комнаты.

Эх, если б Сева видел, с каким аппетитом Кира хлебала суп и уписывала гречневую кашу с поджаренным луком.

Он не видел этого… А вдруг он и гитары не слышал и грудного, неожиданно низкого голоса?

Мо-ожешь отнять покой.

Можешь махнуть руко-ой…

– До свиданья, Иван Иваныч. До завтра. В половине шестого, так, что ли?

Мо-ожешь отдать долги.

Можешь любить други-их,

Можешь совсем уйти-и-и…

О Фрейде и о садистах

Из соображений практичности потолок в кухне решили окрасить масляной краской. Споткнулись на цветовом решении стен.

– Пижон! – усмехался Зиновьев. – Ведь надоест, надоест… Утомит глаз. Ладно. Ну, а что там слышно новенького, как его… ну на вашем архитектурном фронте?

– Я уже вам говорил про балконную дверь из сплошного стекла?

– Действительно. Говорил… Нет! Для нас не пойдет… Во-первых, мы – север, а не Флорида. А второе – кое-кто задастся вопросом: «А не рехнулся ли, делом, Зиновьев на заграничной почве?» – «Он и до Запада был «с приветом», не замечали?..» Эх-эх… Ну был бы ты, Костырик, хоть со второго курса!.. Мы бы не только мою квартиру – мы бы, может, всю Москву перекомпоновали на новый лад. А так – втянусь… А дальше что? Спросят: «Где твой советчик, товарищ Зиновьев?» – «Где? Очень просто. Выбыл в архитектора…» – «Ребята, а мастер Зиновьев где?» – «А вон там. На своей стремянке. Остался с похлебкой… При бороде!»

…Перед окраской кухонного потолка пол из пластика следовало тщательно застелить.

Явилась Кира, внесла газеты и мешковину.

Была она одета для этого случая следующим образом: узкая юбка, английская мужская рубаха (непрозрачный нейлон), широкая клетчатая жилетка. Жилетку Кира сшила сама. Очень свободная, она скрывала Кирину худобу и сутулость.

– Какая досада, папа, – вздыхая, сказала Кира, расстилая по полу газету… – У меня на сегодня билеты в кино на «Красную бороду», а Зойку из дома не выпускают. Домострой! У ее матери мания преследования… Ее надо отправить к Фрейду. Вчера она побила Зойку по морде… Я бы на Зойкином месте с собой покончила.

– Эко ты, дочка, дешево ценишь жизнь.

– Да.