Это трава - Алан Маршалл

Я запомнил одного жизнерадостного человека, у которого была весьма бдительная секретарша.

— Мне это очень знакомо. Представьте себе, я знаю о костылях абсолютно все. Сам ходил на костылях три месяца — несчастный случай во время лыжной прогулки. Меня пришлось потом очень долго возить на работу.

Он посмотрел на свои руки, которые в течение трех месяцев сжимали деревянные перекладины костылей, и улыбнулся.

— Натирает подмышки. — Он не спрашивал, он делился опытом. — Очень немногие, говоря о костылях, представляют это себе. Я себе в кровь стирал подмышки.

Много лет назад, так давно, что это уже казалось тяжелым сном, я тоже стирал в кровь кожу под мышками. Теперь она загрубела, как подошва.

— Да, это одно из осложнений, — сказал я. В другой конторе высокий человек с военной выправкой и седыми усами говорил более прямо:

— Я знаю, что вас не обидит мое упоминание о вашем м… м… ну, вашем физическом недостатке. Он очевиден, и было бы глупо с моей стороны и несправедливо по отношению к вам замалчивать его. Видите ли, этот недостаток делает вас непригодным для той конторской работы, какая требуется в наше время, тут уж я ничем не могу помочь. Если разрешите, я бы посоветовал вам научиться плести корзинки или что-нибудь в этом роде. Я слышал, что существуют заведения, где обучают таким вещам. Они специально созданы, чтобы облегчать участь людям вроде вас, и приносят много пользы.

Отец стоял в саду под яблоней, когда я рассказал ему об этом разговоре. Глаза его вдруг сузились, лицо исказилось, словно ярость, которую он старался подавить, все-таки вырвалась наружу. Он вскинул голову к небу, поднял сжатые кулаки, рывком опустил их и гневно выкрикнул:

— Корзины! Будьте вы все прокляты!

Вскоре я понял, что спорить с людьми, вызывавшими меня для переговоров, бесполезно. Мои попытки убедить их в том, что я справлюсь с работой, только раздражали их.

— В данном случае мне очень трудно быть откровенным, — сказал один из них, не отводя глаз от своих ногтей и пробуя крепость их ногтем большого пальца. — Но я вижу, что вы — человек, с которым лучше говорить прямо.

Он на секунду оторвался от своих рук — и строго, поверх очков, поглядел на меня, как бы усомнившись вдруг, действительно ли я таков, каким он видит меня.

Я почувствовал, что он ждет ответа; может быть, я стану молить о сострадании или начну ломать руки.

Но я сказал только:

— Вы правы.

— Беда в том, что вы калека. — Ногти снова завладели его вниманием. Работая у нас, вам придется доставать тяжелые бухгалтерские книги из сейфов, класть их на стол.

— Я могу носить бухгалтерские книги.

— Да, да… Это хорошо. Но у нас есть лестницы.

— Лестницы меня не пугают.

Он начал раздражаться. Чувствовалось, что обычно он восполнял несостоятельность своих доводов громким голосом и сильными выражениями, но сейчас он подавил желание прикрикнуть на меня и произнес медленно и внятно:

— Вы не понимаете. Все мои служащие должны быть людьми крепкими и здоровыми. Весьма сожалею.

Он встал и открыл передо мной дверь.

Дверь… дверь… дверь… Сколько их открывалось и закрывалось за мной, длинная вереница дверей, преграждавших мне путь к работе, к независимости!

Люди эти обходились со мной по-разному, в зависимости от характера, но их отношение ко мне диктовалось одним стремлением — оградить свои интересы, свой бизнес. Бизнес означал для них прибыль, а прибыль достигалась умением и работоспособностью служащих. Мои костыли символизировали беспомощность, они могли быть только бременем для бизнеса, и отнюдь не сулили увеличение прибылей.

Однако вслух высказывались всякие другие причины.

…Теперь, сидя за большим полированным столом прямо против человека с толстыми обрюзглыми щеками, я смотрел на ониксовую подставку, из которой, как рога, торчали две ручки, точно защищая хозяина, и размышляя, какие причины придумает он, чтобы отказать мне в работе. На столе, в деревянной полированной рамке стояла фотография женщины с двумя маленькими девочками. Женщина в белом платье сидела на каменной ограде сада, сбегавшего вниз по склону холма, девочки прильнули к ней, обвив ее шею руками. Мне трудно было бы добраться до этого места из большого дома, крыло которого виднелось на фотографии. Костыли обязательно скользили бы по крутому спуску.

Человек за столом, видимо, затруднялся выбрать подходящий предлог для отказа. Он снова положил мое письмо на возвышающуюся перед ним стопку писем. Чиркнул по ним большим пальцем и внимательно вгляделся в них, склонив голову набок, как будто его интересовала высота этой стопки.

— Да, — произнес он неуверенно, как бы принуждая себя принять решение. — Да…

Он похлопал по пачке писем, словно давая понять, что с этим кончено, повернулся ко мне и сказал твердо:

— Боюсь, вы не подойдете для этой работы. Огласив приговор, он уже не считал нужным продолжать в том же духе. Удар нанесен, зачем снова заносить топор?

— Я был бы рад взять вас на работу, — продолжал он. — Но вы просто не справитесь с ней.

Обычно я сохранял хладнокровие, сталкиваясь с этими людьми, и спокойно наблюдал, как они подыскивают подходящие фразы для отказа, но тут я молча потупился.

Отец как-то рассказывал мне о своем знакомом объездчике лошадей, который стремился прежде всего сломить их дух. Когда ему попадалась горячая лошадь, он, бывало, говорил: «Вот погоняю ее как следует, так небось вся дурь разом соскочит».

Я почувствовал себя такой лошадью. Десятки людей за письменными столами вынуждали меня склонить голову.

Как-то случайный встречный, усталый, изнуренный человек, сказал мне:

— Когда у парня есть работа, ему сам черт не брат, а вот когда он безработный, каждый может им помыкать, и ему хочется только бежать от всех подальше.

Мне захотелось бежать прочь от этого человека за большим письменным столом, играющего в благородство.

Он ждал, чтобы я заговорил. Как бы себе самому я высказал вслух мысль, стучавшую в моем мозгу:

— Мне так нужны деньги…

Кажется, он обрадовался, вероятно, почувствовал, что ему представляется случай проявить великодушие и доброту, которые он считал отличительными чертами своего характера.

— О! — воскликнул он. — Конечно, конечно!

Он сунул руку в карман и вынул два шиллинга, но в этот момент я поднял голову; увидев мое лицо, он спрятал деньги обратно.

Я мог бы сказать ему, что два шиллинга уже лежат у меня в кармане.

Час назад, в ожидании назначенного у него приема, я стоял на Берк-стрит, прислонившись спиной к бетонной стене универсального магазина Манера. Я устал и тяжело навалился на костыли, — так мне было легче. Я смотрел на проходивших мимо людей — на стриженых девушек в маленьких шляпках и коротких прямых платьях; на мужчин в синих костюмах, в накрахмаленных воротничках и широкополых фетровых шляпах. На мостовой предостерегающе звенели трамваи, ломовики тащили телеги, груженные пивными бочонками. Все это двигалось, все имело определенную цель.