Это трава - Алан Маршалл

Я отстранялся от нее, все глубже вдавливая голову в подушку, но губы девушки не отрывались от моих. Я задыхался, меня тошнило от запаха пивного перегара, от ее хищного рта, от выражения ее глаз.

Она подняла голову, и я смог перевести дыхание.

— Кто-то идет! — вскрикнула, глядя на дверь, стоявшая в ногах кровати девушка.

Та, что сидела около меня, подняла голову и оглянулась через плечо. Дверь открылась, и вошел уже знакомый мне кучер дилижанса. Он бросил на меня быстрый взгляд, и я снова почувствовал, что он видит меня насквозь. Это был взгляд человека, на которого можно положиться.

— Что ты здесь делаешь? — сказал он девушке, все еще сидевшей на кровати; голос его звучал жестко, глаза смотрели сурово.

— Не суйся не в свое дело, пес, — огрызнулась она.

— Убирайся отсюда, — коротко приказал он, указывая на дверь. — Убирайся и оставь его в покое.

— Какого черта… — начала было она.

— Я сказал, убирайся отсюда! — Он сделал шаг. Девушка торопливо встала.

— Только тронь меня, я тебе покажу!

— Убирайся!

Он вышел за девушками в коридор и вскоре вернулся.

— Спи! — сказал он. — Они больше не придут. Я потушу свет.

Кучер погасил лампу и спокойно сказал:

— Завтра ты перейдешь в мою комнату.

Потом он вышел и закрыл за собой дверь.

Я почувствовал себя состарившимся на много лет. То, что я узнал в этот вечер, казалось, навсегда отняло у меня беззаботную юность. «Теперь, — думал я, — я знаю все о мужчинах и женщинах. Я знаю такое, что никогда не смогу повторить. Остаток своей жизни, — думал я, лежа в постели в темноте, — я должен посвятить писанию книг, которые вложу все свое знание жизни; я разоблачу пороки, о существовании которых большинство людей, конечно, и не подозревает.

Я разоблачу всех негодяев, подонков, которых увидел в этом кабаке!» (Лексикон, бывший здесь в ходу, уже явно начал сказываться на мне.)

Но в глубине души жила страшная тревога. Я был убежден, что поцелуй девушки связал меня с ней. Она поставила на мне клеймо, совсем как клеймил лошадей отец; теперь я принадлежу ей.

Я не сомневался, что утром она явится ко мне, чтобы обсудить наши отношения, и, конечно, потребует, чтобы я женился на ней.

Мысль о браке с этой девушкой приводила меня в ужас. Я представлял, как она будет сидеть в моей комнате и пить пиво, в то время как я буду готовить обед и мыть посуду. И уж, конечно, никогда, никогда я не смогу писать.

Я решил сопротивляться до последнего, если она будет настаивать на браке. Может быть, все-таки найдется какой-нибудь выход? Но что мне делать, если она будет требовать? Ведь по сути дела я почти женат на ней…

Наконец утомление взяло свое. Я уснул, плотно завернувшись в одеяло.

ГЛАВА 4

Утром, когда я встал, оказалось, что девушки уже уехали. Это было для меня неожиданностью. Я вышел из своей комнаты взвинченный, исполненный решимости защищаться до последнего. Я собирался категорически отрицать, что я целовал девушку: это она, она поцеловала меня!

И вдруг все это оказалось зря. Я почувствовал себя обессиленным и усталым. Окончательно убедившись в своей слабохарактерности, я вошел в кухню, подавленный и расстроенный.

Там завтракали Стрелок Гаррис и еще какой-то человек. Роуз Бакмен стояла у плиты.

— Ну, как себя чувствует окружной секретарь сегодня утром? — улыбнулась она.

— Хорошо, — ответил я.

Я поздоровался со Стрелком и его товарищем. Это был румяный рыхлый человечек, с манерами льстивыми и подобострастными. Щеки его опустились, тройной подбородок складками набегал на грудь. Нижние веки отвисли, обнажая розовую изнанку, отчего глаза стали похожи на глаза спаниеля. Голос у него был негромкий, заискивающий.

— Доброе утро, сэр, — ответил он мне.

Стрелок называл его Шеп. Позже я узнал, что Шеи был в гостинице дворником. И вообще выполнял любую черную работу.

Впрочем, основное его занятие заключалось не в этом: миссис Бронсон держала его в качестве приманки для пьяных. Если какой-нибудь погонщик или лесоруб заходил в бар по дороге в город, миссис Бронсон зорко за ним следила; стоило ей заметить, что больше заказывать он не собирается, она кидалась в кухню и совала Шепу монету в два шиллинга. Шеп брал монету, вразвалку направлялся в бар, где и перехватывал посетителя.

— Погоди уходить, выпьем по одной, я угощаю, — добродушно говорил Шеп, кладя мягкую ладонь на руку гостя.

Такое предложение редко встречало отказ, но, выпив с Шепом, посетитель сам ставил угощение, потом следовало угощение от гостиницы.

Тем временем гостя ловко втягивали в разговор, расспрашивали о работе, о жизни, — польщенный вниманием, он пускался в длинный рассказ и обычно оставался в баре, пока не уплывали все его денежки. Тогда, спотыкаясь, он брел к своей двуколке или повозке, уже не помышляя о поездке в город.

— Завтракать будешь здесь или в столовой? — спросила меня Роуз.

— Здесь.

Она поставила на стол яичницу с грудинкой. Принимаясь за еду, я спросил Стрелка:

— А где Артур?

— Давно уехал. Дилижанс ведь уходит в семь. Вчера Артур порядком нагрузился. Мы всегда знаем, когда он отводит душу, — с самого утра на другой день распевает да свистит себе. Теперь, — добавил Стрелок, — месяцев шесть не дотронется до спиртного.

— Человека всегда можно узнать по тому, что он поет, — задумчиво заметила Роуз, глядя на шипящую на сковороде отбивную.

Мое появление прервало беседу Шепа и Стрелка, и Шепу не терпелось ее возобновить:

— Ну, так что же тот парень?

— Я уговорил его пойти ко мне, — вернулся Стрелок к своему рассказу, пообещал, что мы раздавим бутылочку. Ну, он и пришел — тут уж я проверил его кошелек. Совесть меня не мучает, можешь не сомневаться. Птицы ведь не сеют, не жнут, и сыты бывают. А мы чем хуже? Дело, видишь ли, обстояло так: мне надо было раздобыть деньжат, и побыстрее. В четверг мы с женой здорово поцапались, и похоже было, что она от меня уйдет совсем. Я, собственно, хотел выжать из него десятку, а он все выкручивался и никак не хотел меня уважить. Попробовал было удрать. Ну, тут уж я взялся за дело серьезно и добыл у него пятнадцать монет.

Шепу явно нравился этот рассказ. Он был из тех людей, которые спят и видят, как бы обзавестись деньгами, не работая. Он обсчитывал гостей, подлаживался к букмекерам, в надежде выведать, на какую лошадь ставить, со всех ног бежал из своей каморки при конюшне, чтоб вынести багаж, запрячь лошадей, оказать любую лакейскую услугу — все за мелочь, которую ему швыряли. Деньги эти он держал в кармане и часто украдкой пересчитывал в укромных уголках.