Заветное слово (сборник) - протоиерей Владимир Чугунов

А они идут и идут вслед этим волнам, оба молчат, потому что давно уж всё переговорено.

Вот и облегчающей вечерней прохладой начинают отдавать зеленые низы ржи, остывает пыль на дороге, а Мишка прихрамывает, спешит за матерью между двух плотных серо-зелёных ржаных стен. Седая дорожная пыль, будто мука, разлетается от шлепков его босых загорелых ног. На большом пальце правой ноги запеклась вишнёвая от крови пыль. Теперь Мишка внимательно глядит под ноги, обходит торчки и камни.

Склонившись, он не замечает, что идёт всё тише, ноги его обдаёт сырым холодом, от неожиданности он озирается и видит себя одного на дне травянистой полевой низины; дорога снова пропадает в высокой ржи, а матери не видно.

Он торопливо кидает на плечо новые ботинки и, припадая на больную ногу, неровной рысью пускается вдогонку. Мать где-то недалеко. Просто идёт она не оглядываясь, хоть шагает и устало с тяжёлой корзинкой на согнутой руке, но быстро.

Пока идут из города, Мишка отставал не однажды, а здесь боится: вдруг будет отворотка во ржи, и он не догадается, куда дальше…

Впереди из-за колосьев выглядывают тёмные крыши домов – значит, полю скоро конец. Но над крышами опять знакомые вершины трёх старых берёз – и сердце у Мишки падает.

Утром, когда торопились в город, здешние мальчишки стали в него, чужого, кидать палками. Разозлясь, схватил Мишка с дороги пыльный камень и запустил его наугад в толпу… Кто-то вскрикнул, а Мишка со всех ног кинулся скорее в рожь.

Долго ещё оглядывался он на эти вершины над крышами. А потом весь день в городе думал, мучился, как пойдёт обратно. Бесконечно долгим показался ему этот необычный жаркий день. Начался он ещё до солнышка, по утренней холодной росе отошли они от своего дома. В город Мишка напросился сам, и мать, к его удивлению, не отказала на этот раз, а, напротив, как будто обрадовалась.

– Пошли, пошли, – сказала она, тщательно пряча под кофту деньги. – Хоть дорогу узнаешь. Не минуешь её…

И Мишка поспешно засобирался: ведь в городе у него отец, Мишка хорошо помнит его, помнит, как он сидел за столом с большими, в чёрных трещинах, руками. Но прежде чем сесть за стол, отец подолгу старательно мыл руки с мылом, а потом резал хлеб, от которого всё равно пахло соляркой. Этот запах не пропадал в доме никогда: отец работал трактористом.

А теперь он живёт в городе, работает там на машине и домой больше не ездит… Стал Мишка спрашивать как-то мать о нём, но она оборвала его: «Хватит… делай уроки!» И ушла из избы.

Смутно припоминает Мишка, что мать сама отказалась ехать в город с отцом, когда ему не досталось в колхозе машины. Летом отец приезжал на своей машине из города по воскресеньям, но зимой, когда намело дороги, перестал, и теперь все говорят, что он с кем-то там «спутался». Мать не верит, ревёт украдкой. Не верит этому и Мишка…

Отвесно над торговыми рядами висело яркое солнце, когда, пыльные и усталые, явились они на базарную площадь. Везде было людно, сухо и жарко. Было много магазинов, и Мишка весь день бегал за матерью, оглядывая прилавки… Со страхом перебегал булыжные улицы перед тряско дребезжащими грузовиками. Заглядывал в кабины, надеясь увидеть отца. Но везде были чужие люди.

Ещё там, на площади, у него уже ломило от усталости ноги, однако он не решался сказать матери «отдохнём»: сам напросился в город.

Насилу дождался обратного пути. И снова шли через весь город. На одном из перекрёстков, глядя в узенькую, с деревянными заборами, улочку, мать остановилась нерешительно:

– Вот здесь он… на этой улице.

– Давай зайдем, – сказал Мишка.

Но мать быстро отвернулась, вскинула голову:

– Не выдумывай! Пошли, пошли… Опоздаем, некогда…

Они миновали последний городской ларёк, возле которого дрожали моторами машины, а шофера в распахнутых рубашках пили пиво. Мишка отстал, оглядел шофёров, нет ли отца, и понуро поплёлся следом за матерью. Каменная дорога кончилась, опять началась гладкая, укатанная, в пыли…

Вот и вся побывка.

Снова потянулись сухие безлюдные поля, овражины, перелески…

Приморившись под солнцем, они садились где-нибудь у придорожной канавы, глядели в однообразные сереющие хлеба, блаженно отдыхали. Налетал прохладный ветерок, и по выколосившейся в полную силу ржи убегала к солнечному горизонту переливистая волна. Медленно и плавно кружил, что-то высматривал над краем поля ястреб. И, глядя на него, хотелось сидеть долго-долго.

Но когда спала жара, склонилось к раскалённой картофельной ботве солнце, мать заторопилась, начала подгонять Мишку: «Пошли, пошли… Не отменять бы…»

И вот уже не слепит больше жаркий день, не накаляет плечи и голову, не летают над дорогой с пронзительным писком ласточки…

– Ох, ноженьки! Скоро ли?.. – вздыхает мать. – Окаянная дорога. Всю-то жизнь по ней майся!.. Ты ботинки-то не потерял?

– Нет, – отвечает Мишка, радуясь, что устала наконец и мать.

– Гляди. А то в чём в школу пойдёшь? Вот тебе и город! Не захочешь больше…

О ботинках за день Мишка слышал, наверное, раз десять. Ему надоело, и он начинает думать о своём, о том, как завтра с утра побежит на речку купаться. Но… всё ближе деревня под тремя берёзами.

Напряжённо-тиха безлюдная улица. Мишке кажется, что мстители нарочно затаились за углами домов, на огородах и сейчас выскочат. Он со страхом озирается. Но только слабое приглушённое блеяние овец доносится со дворов. Осторожно минуют последний дом и оказываются в низком овсяном поле. Мишка облегчённо вздыхает: здесь уж не заблудишься! Да и всё теперь позади, скоро своя деревня.

Хоть и ночь, но отчётливо виден на краю поля лес. Это уже свой лес. И всё здесь уже своё. Вон и месяц как-то просто, по-свойски, замер над вершинами. В лугах возле речки Вьюнки бродят лошади по брюхо в тумане. Они кажутся Мишке безногими, и ему интересно, как по-утиному, будто в воду, они опускают и поднимают головы. Вот одна из них, вытянув шею и навострив уши, долго, окаменело глядит на дорогу, на двух припозднившихся путников.

Привязался полуночник. Он неожиданно, бесшумно появляется откуда-то сбоку от земли и проносится так близко, что Мишка чувствует, как от воздуха его крыльев шевелятся на голове волосы.

Он воровато оглядывается, но птица, как привидение, уже растаяла в призрачном сумраке поля.

– Мам, а чего он прямо на нас? Не видит?..

– К белому… На твою рубашку, да и у меня платок-то белый…

– Ну и пусть, – громко, как бы с безразличием, говорит он, а сам украдкой поднимает с дороги палку. Полуночник, словно угадав его намерение, больше не показывается.

Подождав ещё немного, Мишка разочарованно кидает палку далеко в овес. Она падает с шелестящим звуком.

– Чего там? – боязливо оборачивается мать.

– Полуночник сел… – лукавит Мишка.

– Дуришь ты…

И снова они идут молча. Только скрипит тяжёлая корзинка: мать все чаще перебрасывает ее с руки на руку.

В корзинке городские покупки: электрический утюг, Мишкины учебники, городецкие пряники.

– Отдохнём, мам. Вон уж наша Вьюнка, теперь всё равно дойдём… – И Мишка поправляет съезжающие с плеча ботинки.

– Потерпи маленько, скоро подойдёт дорога к самому берегу и посидим у воды… Умыться хоть…

Мишка терпит.

Возле Вьюнки наконец они кладут покупки на мягкую траву, забродят через редкую осоку поглубже и с удовольствием не спеша умываются. Потом сидят на крутинке, свесив ноющие босые ноги в прохладную воду.

– И не верится, что дошли, – говорит мать, пошевеливая в воде ногами. – Устал?

– Нет, – бодрится Мишка. – Только палец немножко ноет…

Мать поворачивает к нему голову.

– Ах, окаянный! Как говорила, гляди под ноги. Ну-ко, покажи… Ох, негодник… Так надо хоть подорожника привязать. Иди ищи! – прикрикивает она.

Возле тропинки Мишка разгребает руками холодеющую траву, а мать вытаскивает из корзинки и с треском разрывает белую тряпку.

Холодный сочный лист, хрустя, огибает жаркий палец, и Мишке кажется, что уже легче.

Поев сладких пряников и попив с ладошки, они опять садятся и смотрят на луг за речку. Лошади, видимо, наелись и теперь стоят, подняв головы, словно глубоко задумались, как им выбрести из тумана. Но туман уже надо всем лугом, и где-то в тумане одиноко покеркивает коростель.

– Господи, как хорошо-о… – нараспев говорит мать. – И чего делать в городах? Чего люди бегут?.. Вон ещё темно, а уж того гляди, и утро сейчас займётся. Всё-то спит, только мы с тобой – полуночники…

И впрямь, всё притомилось за долгий жаркий день и теперь отдыхает в прохладе ночи. Один лишь коростель всё спешит, торопится до дневного свету.

«Зря-зря-я…» – без конца отрывисто повторяет он. И наводит на раздумье его загадочный скрип.

Думается Мишке: там, в городе, пришёл с работы отец, режет хлеб, и от хлеба пахнет соляркой. Знал бы он, что пойдет нынче его Мишка уже в шестой класс, в новых ботинках, и займёт себе лучшую, пахнущую краской парту! Знал бы, что скоро в деревню будет ходить из города свой автобус… Неуж не знает?