Тремпиада - Анатолий Лернер

«Кто–то снова должен пройти ее, — думаю я, выдвигаясь в путь, — но кто? Кто осилит ту дорогу, если ни здесь, ни там меня нет?»…

Так началась моя тремпиада.

2

«Дорогу осилит идущий», выплыло откуда–то из памяти, тогда как пересохшие губы, ломаясь резиной на сорокоградусной жаре, шептали безо всякой надежды:

…………………………………………………………………………………

— Эй, эй!! — Еще одна машина пронеслась мимо, обжигая жаром круто заваренный воздух. Если эту волну напасти мне удавалось отбить, то от напора ненависти, выпущенного из «Фольксваген–транзит», я отшатнулся, и меня снесло взрывной волной к автобусной остановке.

Б…ство!

Денег на автобус нет. Безысходность положения снова кидает меня в водоворот машин. Здесь люди–оборотни, сами того не замечая, оборачиваются в куски бесчувственного металла.

Помню. По выжженной солнцем земле Голанского плато, по колючкам, с золотым миражом колосьев налитого хлеба, шли мы с женой и трехлетним сыном. Пацан капризничал, сидя у меня на плечах. А я шел, тупо повторяя движения, и безразлично взирал просоленными потом глазами на базальтовое полотно дороги. Раскаленные камни, — каждый — соперник солнца — смыкались с выжженным, безнадежно бесцветным небом. Там лишали не только надежды, но и самой сути обрести ее.

Жена пыталась «голосовать», но глаза проезжавших в машинах двуногих еще меньше моих были способны что–то увидеть. И не пот их выел, не слезы, а нечто загадочное, непостижимое, что оставляет лишь видимость человека, лишая самой человечности.

Шоссе уходило все дальше от населенных пунктов, а мы шли, совершенно потеряв любую надежду на чудо. Сын плакал, капризничал, хотел пить.

А что я мог? Создать для него из пустыни оазис? Но у меня не было ни машины, ни прав, ни денег… Тогда о каком таком чуде могла идти речь?

Я злился на себя, продолжая механично идти вперед. Но сын категорически воспротивился. Я снял его с шеи, целуя в соленые щеки.

— Не плачь, папа тебя любит, и мама тебя любит.

— Машина не любит меня, — не по годам серьезно сказал мой сын. Я слегка опешил. Неожиданно я понял, что не обиженный ребенок, а сам перст Руки Мистерий указывает мне на что–то пальцем моего малыша.

— Машина… — повторил я вслед за сыном, рассматривая небольшой рабочий грузовичок. — Машина не любит меня…

Машина не любила и меня, машина вообще никого никогда не любила… Но кто эти люди, придержавшие стремительный бег своего грузовичка?

Остановились они по злому умыслу не любящей нас машины, или это все же отклик человека на зов души?

Я смотрел на открытые дверцы пикапа и ожидал. В машине сидели рабочие арабы. Широко распахнутая дверь давала возможность разглядеть всех троих. Шофер пальцем поманил нас. Наши глаза встретились. Наступил момент истины. Они смотрели на нас, мы смотрели на них. И тут сын побежал к машине. Мгновение, и он подхвачен сильными руками строителей. И вот уже сын сидит рядом с ними, болтает ногами.

Жена, не раздумывая устремляется за сыном. Последним в кабину грузовичка взобрался я.

— Маим! — потребовал воды сын, и в его руках оказалась запотевшая бутылка с минеральной водой «Мэй Эден».

— Пожалуйста, сигарету, — с мольбой во взоре произнесла жена. Кто–то протянул ей пачку «Мальборо».

— Ну, а мне тогда, для полного счастья не хватает только чашечки кофе, — сказал я по–русски. Арабы, услышали слово «кофе» и вот в моих руках пенопластовый стаканчик. Джином струится из термоса, напоминавшего собой волшебную лампу Аладдина, неповторимый аромат чудодейственного напитка.

А сын уже перемазан арабскими сладостями, и жена жадно глотает кофе и сигаретный дым, а я все никак не решаюсь захлопнуть дверцу грузовичка.

— Куда направляетесь? — спросил на иврите строитель.

— Киббуц, — сообразила жена. — Мером Голан.

— Нет, — закачал головой тот, что был помоложе. — Нам в другую сторону.

— Беседер, — оборвал его старший, и включил передачу…

До последней минуты я отказывался верить в происходящее. Но чудеса скоротечны и маленький грузовичок арабов–строителей уже остановился у массивных электрических ворот киббуца.

И вот мы уже выходим.

И благодарные улыбки еще не сошли с наших лиц.

И стоим не по ту, а по эту сторону забора, — там, где дорога — реальность, а не часть пейзажа…

— Как же так? — неизвестно у кого спрашивал я, идя по киббуцной аллее. — Как случилось, что вот эти вот, улыбающиеся нам теперь люди, не захотели нас увидеть на дороге?

Но мир оказался шире киббуцного двора, а пришедший мне ответ — проще. Арабы увидели то, чего не пожелали видеть в них самих, евреи: увидели отчаявшихся и потому свершающих ошибку за ошибкой людей, без надежды обрести свое место под безжалостным солнцем Палестины.

Я так и остался в долгу, а точнее — в плену у той самой дороги, по которой умчался, словно растаял в терпкой и вязкой, как оливковое масло жаре, мираж того самого грузовичка. И десять лет спустя, все у той же дороги, уходящей расплавленным асфальтом в выгоревшее небо, я снова ловлю тремп.

И едва я понимаю, что остановка в пути — это вовсе не чья–нибудь обязанность, а лишь возможность человека откликнуться на зов души, как рядом со мной возникает старенький «Ситроен», и набожный мальчишка, с улыбкой распахивает дверцу.

Я падаю на сиденье под леденящие струи кондиционера и пристегиваю ремень безопасности.

— Кама зман ата ба арэц? — зачем–то спрашивает водитель и, хохоча, резко рвет вперед, словно вырывая меня из безвременья, в котором я застрял на своей вынужденной остановке.

3. КОТ БАЮН

Первый день праздника Рош–а–шана, тот самый день, что венчает собой будущий год, застал меня в пути. Я был предоставлен самому себе и моя собственная судьба, была в моих же руках. Закинув рюкзак за плечи, я шагал по нескончаемому черному коридору, чем представлялась километровая аллея от мошава Кидмат Цви к перекрестку трех дорог. Была ночь новолуния, одна из таинственных ночей, когда небо теряло из виду ночное светило. Говорят, сбежавшая в эту ночь с неба Луна чудит необыкновенно.

Я смотрел на огромные новогодние звезды в небе и полной грудью вдыхал предутренний воздух, вытеснявший с каждым глубоким вдохом все мои обиды и страхи.

Споткнувшись, я понял, что коридор — это не только звезды и не одно лишь бескрайнее небо, но и земля с ее камнями и коростой асфальта под ногами. А еще я понял, что, увы, снова не витаю в облаках, а, как–то незаметно приземлен и опять озабочен своими мыслями.

Те мысли уже костерили кого–то, кто забыл прислать за мной машину, они рисовали ужасные подробности гибельной сцены, где мое предутреннее путешествие, заканчивалось трагически в сплошной пелене безымянного подвига.

Страх одиночки на ночной и безлюдной дороге, в то время как по всей стране происходят убийства и террористические акты, а, по сути — идет необъявленная война, то порождал, то трусливо отметал чудовищные фантазии. Но главной среди них был «коридор смерти», в конце которого притаился конец всего, либо всего начало. Впрочем, если отбросить философию, для меня это было одно и тоже.

Ноги несли вперед, а глаза не видели, да и не могли видеть ни конца пути, ни самой дороги. Вот и шел я, с виду, беспечно размахивая руками, но так, что правый локоть терся о рукоять «парабеллума». Шел, понимая, что в новогоднее утро, которое вовсе и не утро еще, а скорее — еще ночь, рассчитывать на попутную машину — просто неразумно.

Военная патрульная машина пронеслась у далекого перекрестка, породив очередную фантазию. Из собственного опыта я знал, следом за фантазиями приходят ожидания. Ох, не доводят до добра ожидания… Ну их! Пусть будет, как будет!

Я нацепил наушники, включил радио, настроенное на станцию «Коль — а — Кинерет». Что нужно в пути, чтобы скоротать дорогу? Конечно же, попутчик, и вдвойне прекрасно, когда попутчиком становится музыка! А еще — звезды в новогоднем небе…

И с каждым шагом все меньше понимал кто я, куда иду и я ли это вышагиваю в кромешной мгле сентября по приграничным дорогам северных Голан, где дыхание войны ощущалось в ночных перемещениях военной техники и особой жизни самих воинских баз. Проходя мимо блокпоста, я помахал часовому фонариком, и он сонно ответил мне, покосившись на мой рюкзак и пистолет, под джинсовой курткой.

В наушниках звучало что–то ирландское. На ум шла другая война. Вспоминался почему–то Ольстер, хотя он был еще дальше, чем далекий теперь Иерусалим. А ведь именно там, в Городе мира взрывались сейчас автобусы и машины, гибли начиненные тротилом и гвоздями террористы, унося вместе с собой жизни евреев, арабов, русских, эфиопов, таиландцев…