Фемида 'особого совещания' - Иосиф Шадыро

Я — перебежчик

Что в СССР, перебравшись через границу, я сразу же стану своим, сомневать­ся не приходилось. Так, во всяком случае, думалось мне тогда. Во-первых, я такой же белорус, как и те мои единокровные братья, которые живут на советской территории, и не моя вина, что волею судеб истории наша деревня оказалась на польской стороне. Во-вторых — и это, конечно, важнее всего — я уже целых два года был курьером в пользу СССР. В Крайске, на советской стороне (теперь он входит в Вилейский район Минщины), я подписал декларацию об этом небезопасном и вместе с тем вполне сознательном шаге. И вот на мой след напала полиция. Надо было немедленно уходить из родного дома.

Утром 11 августа 1930 года, простившись с родными и захватив с собой обвини­тельное заключение с повесткой на 19-е число в суд, пошел в Долгиново, где располагается пастерунок (полицейский участок). Необходимо было отметиться, так как я был под надзором полиции. Отметившись, до позднего вечера старался быть на виду у полиции. Как только стемнело, заспешил к границе. В деревне Стахи, к которой почти вплотную подступала граница, выяснил, что патруль гу­ляет на вечеринке. Это было мне на руку, и я через огороды быстро вышел на луг, где паслись кони. Ночь была светлая, лунная. Прячась между лошадьми, добежал до реки Вилия, по которой проходила граница.

Плавать не умел, а место оказалось глубокое, и я с головой ушел под воду. В страхе с такой силой оттолкнулся ногами ото дна, что выскочил наполовину из воды, и течением меня тут же снесло на мелкое место противоположного, со­ветского берега Вилии.

До кордона было метров сто, и я спокойно дошел до погранпункта. Постучав­шись в окно, услышал окрик: «Руки вверх! Кто там?» «Перебежчик из Поль­ши», — ответил я. Меня отвели в комендатуру, где, показав документы, я попросил комендаита связаться со знакомым мне товарищем Веремейко из Крайска. Веремейко на месте не оказалось, уехал в Минск. Вид у меня был жалкий: мокрый, дрожащий; путая белорусско-польско-русские слова, я мог вызвать только сочувствие. Принесли сухую одежду, покормили и отвели меня в комнату, где стояла кровать с постелью.

Уснул моментально. День был очень тяжелый, и чувство облегчения от того, что все обошлось хорошо, полностью меня успокоило. Утром меня снова накормили и после короткого допроса в сопровождении красноармейца отправили пешком в Крайск. От пограннункта до него километров десять.

В комендатуре Крайска я находился два дни. Вначале допрос снимал сам Веремейко. Затем повезли на машине в Плещеницы. Там только дали пообедать и с конвоем на грузовике, в котором находилось человек десять, повезли в Минск. Что за люди ехали со мной, среди которых были старые и молодые, до сих пор не знаю, ясно было одно: арестованные.

В Минске нас доставили в ГПУ. В маленькой комнате, куда меня привели, сидела молоденькая девушка, которая стала заполнять на меня анкету. Дойдя до отчества и услышав в ответ «Саввович», она удивленно заметила, что такого отчества у русских нет, а есть «Савельевич». Савельевич так Савельевич. И не возражал, у поляков по отчеству вообще не называют

После анкетирования отвели в камеру темного и сырого подвала. Здесь было много людей, нары были все заняты. Начались расспросы: «Откуда? За что арестовали?» Узнав, что я перебежчик из Польши, стали относиться с презрением. Места на нарах мне не нашлось. Мокрые стоны, на полу вода, подстилки никакой. У меня с собой также ничего не было: как говорится, все и при мне, что на мне: костюм, рубаха, белье, носки, ботинки.

В камере находилось 32 человека. Некоторые сидели уже по году. Были тут эсеры, троцкисты, золотомонетчики, контрабандисты и пр. Разговаривать с ними было страшно. Все они ненавидели Советскую власть. Расскажи я этой братии про свое курьерство — придушат.

Несколько часов спустя нашелся все-таки один молодой парень, который предложил место рядом с собой, предупредив, что у него чесотка. У Бориса, так звали парня, было два теплых одеяла и куча прочего барахла. Я принял предло­жение: лучше заразиться чесоткой, чем дрожать от холода и схватить воспале­ние легких.

В этой камере я просидел 12 дней и заразился таки чесоткой. Наконец, вы­звали на допрос. Следователь крайне удивился подобным обращением со мной и пообещал исправить положение. Он отвел к коменданту хоздвора ГПУ, дал указание, и меня стали приводить в порядок. Произвели в бане санобработку, дали мазь от чесотки, новое белье, чистую постель, поместили в отдельную комнатку в бараке, поставили на улучшенное питание. Вскоре я окреп, очистил­ся от заразы-чесотки и стал с радостью ждать освобождения.

Вызвали к коменданту, и он повел меня в один из отделов ГПУ. Там следова­тель сообщил, что я принят на постоянное жительство в СССР. Поселиться мож­но в Омске, Томске или Тюмени. Сама по себе Сибирь не пугала, но там у ме­ня ни одной родной души. Рискнул попросить Ташкент, где жил двоюрод­ный брат — Иван Федорович Шадыро, коммунист с 1916 года. Мне вежливо отказали: там, мол, для вас климат неподходящий. Тогда я, по совету следователя, выбрал Томск: много учебных заведений, будет возможность учиться.

В столовой ГПУ меня сытно покормили, потом отвели в каптерку, где выдали сапоги, шинель, буденовку и теплое белье. С шиком, на легковой машине, отвез­ли в гостиницу. На высокий этаж поднялись лифтом. Открыли двери номера, указали на постель, пожелали хорошего отдыха и заперли на ключ.

Я огляделся. У стены стояла большая никелированная кровать. На ней две подушки, новое одеяло. Было даже как-то странно ложиться на такую роскошь. Впервые в своей жизни я лег на «панскую» постель. Все, что со мной происхо­дило, воспринималось как сказка.

Сон после всего пережитого был настолько крепкий, что я даже не услышал, как отпирали дверь. Открыв глаза от чьего-то прикосновения к плечу, увидел человека в форме ГПУ.

— Собирайтесь в дорогу,— велел он.

А мне всех и сборов, что одеться да застелить «панскую» кровать. На вокзал привезли на спецмашине. Там вручили конверт запечатанный сургучом, би­лет до Томска, сумку с колбасой и хлебом, 10 рублей денег. Сотрудник ГПУ объяснил, где делать пересадку, простился и ушел.

В вагоне со мной ехали по литеру солдаты. Они следовали на Дальний Вос­ток и были моими попутчиками аж до станции Тайга.

В Москве — пересадка. До отправления нового поезда было несколько