Эвтанатор (Записки врача) - Сергей Смирнов

Еще один инфаркт ему, кажется, был обеспечен - так я решил, бросив на него лишь беглый взгляд.

Потом я его выслушал - так, как надо делать всегда, по-человечески. Диабет, стенокардия - полный букет.

Мы сидели за столиком в зале; мебель у них была ветхая и допотопная, на полу - самодельные вязаные половички. Белые кружевные салфетки на подоконниках и полках. Фотографии в рамах и под стеклом...

Вспомнили блокаду. Как прорвали кольцо, как начали вывозить ленинградцев из полуголодного города. Везли в теплушках, кормили от пуза, и у многих начался понос.

- Мы открывали двери теплушки, - рассказывала Олимпиада Петровна, слегка смущаясь. - Афанасий и еще какой-нибудь мужчина держали меня за руки. Спиной наружу. Ну, так и оправлялись...

Афанасий Неофитович смеялся вместе с нами, беззвучно - держась за грудь.

* * *

Сначала я приходил к ним только по вызову, потом, как-то само собой, стал захаживать сам. Измерял давление, выписывал таблетки, а главное отдыхал душой. Между прочим, они мне многое рассказали о блокаде, чего я не знал. Как расстреливали людоедов. Сын съел свою мать, отец - жену и двоих детей. Причем ел в течение всей зимы, заморозив мясо - хранил его на балконе. Про кошек, которые в первую зиму стали уходить из города. Собирались по ночам в дикие орущие стаи и неслись по улицам, пугая патрули. Кошек, между прочим, блокадники ели за милую душу. Пока не перевелись...

Однажды Олимпиада Петровна вызвала меня по серьезному поводу.

- Афанасий Неофитович заболел, - сказала она.

Афанасий Неофитович, конечно, здоровым еще не был, но тут, действительно, просто слег. Причин было множество, как обычно у стариков. Он лежал за занавеской, не разговаривал, и почти не дышал. Я сказал, что лучше всего отправить его в больницу. Олимпиада Петровна строго и в то же время как-то неуверенно покачала головой: - Зачем же в больницу? Ведь он там умрет... Он вчера говорит:

"А помнишь, Липа, как мы недавно на "Онегина" ходили"?.. А мы уже давно в театры не ходим. Ну, только по телевизору иногда.

Слава Богу, хоть по телевизору оперы показывают..

Мы прошли на кухню, сели, и Олимпиада Петровна завела странный разговор, смысл которого на первый взгляд показался мне просто диким. Старик тяжело болен - у него целый букет, начиная с атеросклероза и кончая почечной недостаточностью. Лечить бесполезно, в больнице, вероятно, помогут - но ведь это только продлит страдания...

Я слушал молча, глотая невкусный чай. Допил, обсосал ломтик лимона. Олимпиада Петровна все смотрела на меня - хмурясь и как бы чего-то недоговаривая.

Наконец, я сказал:

- Ну, при хорошем уходе...

- Да перестаньте! - голос ее задрожал. - Знаю сама - протянет еще год. Да и вряд ли... Вы человек молодой, здоровый, вам не понять, каково это жить с постоянной мучительной болью, в ожидании неизбежного конца.

Я помедлил и осторожно спросил:

- Так чего же вы хотите? Старость лечить бесполезно...

Олимпиада Петровна кивнула:

- Конечно. Мы прожили с Афанасием больше пятидесяти лет. Детей у нас нет, родные погибли в блокаду. Нас только двое осталось на этом свете. Если один умрет - другой умрет тоже.

Она повздыхала, строго поглядывая на меня.

- Вы же знаете, его уже дважды обследовали в кардиоинституте.

У него бляшки в сосудах. Это все наша дача. Пока была дача далековато, правда, за Орехово... Домик в полузаброшенной деревне. Зато так нам хорошо там отдыхалось! Мы на все лето уезжали - душой отдыхали и телом. А потом дачку разграбили.

Все унесли, все. Инструменты, шланг, даже лейку дырявую, даже Афонин старый макинтонш. И грядки вытоптали, жимолость повыломали, повыкапывали... А еще через год и вовсе сожгли. Мы приехали ранней весной - всегда рано в первый раз приезжали, осмотреться, приготовиться к сезону - а там... Одна печурка черная от копоти, обугленный фундамент... Огонь, видно, был такой - что весь огород зацепило. Малинник, который не вытоптали - сгорел. Вот тогда-то Афоня и сник, заболел как -то сразу. Теперь мы туда уж не ездим. Дом выстроить - сил уже не хватит. Новый купить - а вдруг и его сожгут? Силы уже не те, да и времена какие: ничего людям не жалко... - Она вытерла слезы, помолчала. Потом склонилась ко мне: - Скажите мне, только честно: есть же способ умереть тихо и без страданий?

Ее выцветшие глаза глядели серьезно и строго. Я отвел взгляд.

- Нет, Олимпиада Петровна. Таких способов нет. По крайней мере, у участкового терапевта...

Олимпиада Петровна вздохнула:

- Афанасий Неофитович умрет. А я без него жить не смогу.

Зачем?.. - Она снова вытерла слезу. - Что же, нам с Афанасием крысиного яду выпить?

- Ну, зачем же вы так... - неловко попытался я ее утешить. - Надо жить. Еще несколько лет, пока здоровье позволит... - Ах, оставьте. Ради чего жить? Дочь у нас была - погибла в автомобильной катастрофе. Давно, скоро сорок лет будет. У нас теперь один выезд на природу из города - на ее могилку. Но скоро и могилки не станет: кладбище-то закрывают. Оно временное было, во время войны там, на пустыре за Охтой, замерзших людей в ямы сбрасывали... Подняла на меня беспокойные глаза, светлые, вылинявшие.

Зашептала:

- Вы не беспокойтесь. Можно ведь сделать все так, что никто ничего не узнает. У мужа остановка сердца. А старушка не захотела жить - и выпила горсть снотворных...

Я все еще недопонимал, к чему она клонит. Тогда она добавила:

- У нас есть кое-какие сбережения. Для похорон там слишком много, тем более, что хоронить нас будут за счет совета ветеранов. Так что я могу дать вам... только не обижайтесь, ради Бога... пять тысяч рублей.

Я в изумлении поглядел на нее. А она запунцовелась так, что даже выступили слезы.

- Простите... простите... Может быть, этого слишком мало, я не знаю...

* * *

Я ушел тогда от них с тяжелым сердцем. Сверился в регистратуре с анамнезом: да, Афанасий Неофитович, пожалуй, не жилец. Ну, может быть, еще год или два протянет. Но что это будет за жизнь? Он станет ходить под себя. За ним надо ухаживать, как за малым ребенком, а перед концом наркотики, пролежни, и черт знает, что еще. Если, конечно, не подоспеет очередной инфаркт.

Дело было, конечно, не в деньгах. И даже не в опасении, что все вскроется - уж простите за каламбур - при вскрытии. Да и вскрытия-то никакого может и не быть. Старику - 77 лет, старушке - 75. Родных нет...

Пожалуй, дело было в том, что эти старые блокадники были моими единственными друзьями в этом плоском, сыром, зябком городе.

* * *

Некоторое время я не ходил к ним. Олимпиада Петровна вызвала меня по телефону, велев передать, что "дело очень важное" - так в регистратуре и сказали. Инесса, старший регистратор, сказала со своим тяжеловатым юмором - впрочем, у нее и голос был тяжеловатый, томный, обволакивающий: