Золото императора - Сергей Шведов

– В городе много недовольных, – продолжал гнуть свое Софроний. – Император Валент в отъезде. Так что у комита Прокопия появляется возможность заявить о себе в полный голос.

– Боюсь, что он для этого недостаточно сумасшедший, – холодно возразил Руфин.

– Ты, кажется, не доверяешь мне, патрикий? – прищурился Софроний.

Руфин ответил не сразу, а довольно долго разглядывал стоящего перед ним человека в голубой тунике и расшитом серебряной нитью зимнем плаще. Плащ был прихвачен у плеча и на талии золотыми застежками, по последней римской моде. Лицо Софрония дышало благородством истинного патрикия, хотя знатностью рода он похвастаться не мог. Тем не менее Софроний был выходцем из семьи всадников и получил прекрасное образование, которое и позволило ему по праву занять место в схоле нотариев. Однако Софроний честолюбив и наверняка мечтает о большем. Не исключено, что в комите Прокопии он видит шанс к быстрому возвышению. Однако нельзя сбрасывать со счетов и другое: коварство Петрония и Гермогена, подославших молодого нотария к Руфину, дабы погубить его.

– Ты выбрал очень неудачное место для разговора, дорогой Софроний, – усмехнулся Руфин. – Заговоры следует устраивать в местах тихих, подальше от чужих ушей и глаз. Согласись, торговая площадь для этого не самое подходящее место.

Софроний засмеялся. Смех был искренним, и Руфин не замедлил к нему присоединиться. Толстый, измазанный слизью торговец рыбой с удивлением покосился на развеселившихся молодых людей. Руфин небрежно швырнул ему на лоток несколько медных оболов и приказал доставить свежую рыбу в дом, ближайший к храму Афины.

– Не извольте беспокоиться, светлейший муж, – радостно оскалился рыбный торговец. – Все будет сделано в точности, как вы приказали.

– Шельма, – усмехнулся Руфин и решительным жестом раздвинул толпу зевак, успевшую собраться вокруг лотка, невесть по какому случаю.

– Когда мы избавимся от всех этих дармоедов! – недобро глянул в сторону оборванцев Софроний. – Будь я префектом Константинополя, я бы в два дня выставил бы их из города.

– Какие твои годы, дорогой друг, – улыбнулся Руфин. – Уверен, что тебя ждет блестящее будущее.

– Спасибо на добром слове, патрикий, – обворожительно улыбнулся Софроний. – Остается только пожалеть, что не ты у нас император.

Впрочем, улыбка Софрония предназначалась вовсе не приятелю, а матроне, чей лик мелькнул из-за занавеса носилок, которые дюжие молодцы как раз в это мгновение проносили мимо застывших в почтительных позах молодых людей. Обычно жены знатных константинопольских мужей не стеснялись показываться на глаза простому народу, но у этой дамы, похоже, были свои резоны. Плотная материя отгородила матрону от глаз Руфина раньше, чем он успел ее опознать.

– Мне показалось, что это была Целестина, супруга патрикия Кастриция? – задумчиво произнес Руфин. – Или я ошибся?

– Возможно, – сухо отозвался Софроний. – Я плохо знаю эту достойную матрону.

У Руфина на этот счет были серьезные сомнения. Более того, он был почти уверен, что Целестину и Софрония связывают чувства не только дружеские.

– Но ведь ты бываешь в доме ее мужа? – вскинул бровь Руфин.

– Патрикий Кастриций – друг моего отца, – недовольно буркнул Софроний. – Я многим ему обязан. Мне бы не хотелось трепать попусту имя его жены.

Высокородный Кастриций был слишком близок к императору Юлиану, чтобы чувствовать себя спокойно при его завистливых преемниках. Однако к удивлению многих, волна репрессий, прокатившаяся по Константинополю и затронувшая едва ли не всех его знатных мужей, почему-то миновала роскошный дворец патрикия. Подобное великодушие императора Валента поразило многих. И многих заставило призадуматься. А иные уже начали кивать на Кастриция как на виновника своих бед и чуть ли не главного пособника магистра Петрония и комита Гермогена.

– А как себя чувствует сиятельная Фаустина? – спросил у Руфина Софроний, явно пытаясь отвлечь приятеля от опасной темы.

– Вдова императора Констанция здорова, – почти равнодушно бросил Руфин. – Как и его малолетняя дочь.

Присматривать за вдовой императора, давно ушедшего в мир иной, Руфину поручил квестор Евсевий, начальник схолы нотариев. Поручение было вполне официальным, что, однако, не помешало возникновению теплых чувств между своенравной Фаустиной и молодым патрикием. На эти чувства Софроний сейчас как раз и намекал, рассчитывая, видимо, на откровенность.

Расстались приятели без особой теплоты, но вполне мирно. Видимо, время для разрыва еще не пришло. Да и вряд ли нищий Софроний стал без особой нужды ссориться с человеком, не раз ссужавшим его весьма значительными суммами, причем без всяких процентов. Ибо Руфин был богат и не раз оказывал подобные услуги не только своим коллегам, но и своему начальнику квестору Евсевию, за что ему охотно прощали и некоторую скрытность, и даже надменность, свойственную всем истинным римским патрикиям. Впрочем, мотом Руфин не был и если одаривал кого-то золотом и серебром, то исключительно по делу, помня о том, что родовитость решает далеко не все в этом мире, склонном к подлости и коварству.

Комит финансов сиятельный Аполлинарий весьма скупо отпускал деньги на содержание вдовы императора Констанция. Так что решение квестора Евсевия назначить Фаустине в опекуны нотария Руфина явилось для последней истинным благодеянием. Впрочем, верный своим принципам Руфин далеко не сразу открыл матроне свой кошелек. Золотой и серебряный дождь пролился на скромную вдову только тогда, когда она твердо уяснила, что хозяином ее судьбы отныне становится светлейший нотарий, еще не достигший больших чинов, но все-таки достаточно влиятельный, чтобы поставить на место женщину, уже миновавшую рубеж тридцатилетия и растерявшую часть той красоты, которой пленился покойный император Констанций. В сущности, жаловаться Фаустине было некому, да и не на кого. Валентиниана и Валента ее судьба нисколько не волновала. Близкие и дальние родственники, окружавшие ее пышной свитой во времена Констанция, ныне пребывали в забвении и нищете. И если вспоминали иной раз о бывшей императрице, то только из расчета попросить у нее взаймы. Руфин, не долго думая, выставил из дома Фаустины всех приживал и приживалок и строго-настрого запретил бывшей императрице пускать корыстолюбивых родственников на порог дворца, хоть и выделенного императором Валентом, но содержавшегося на деньги нотария.

– Прежде всего ты должна позаботиться о себе и о Констанции, – строго сказал он Фаустине. – Дочь императора не должна прозябать в нищете.

Совет был вполне разумным, что вынужден был признать даже пастырь Леонтий, часто помогавший вдове императора советом. Руфин терпеть не мог доброго христианина, но вынужден был мириться с его присутствием в доме. Впрочем, Фаустина не была единственной овцой в стаде смиренного Леонтия, а потому достойный пастырь не смог уберечь женщину от поползновений коварного язычника. Вдовая императрица согрешила уже через полмесяца после появления в ее доме молодого патрикия. Свою плотскую слабость она оправдывала тем, что согрешила не с рабом, а с человеком родовитым, чьи предки составили славу Великого Рима. Протест смиренного Леонтия, заявившего, между прочим, что он не видит в данном случае большой разницы между рабом и патрикием, вызвал неподдельное изумление сиятельной Фаустины и едва не уронил в грязь авторитет пастыря среди высокородных матрон, к которым вдова обратилась за советом. Леонтию пришлось оправдываться и даже взывать к авторитету епископа Льва, который сообщил о происшествии императору Валенту в надежде, что тот своей властью охладит пыл сластолюбивого нотария. Но, увы, Валента, не отличавшегося, к слову, строгим нравом, падение Фаустины только позабавило. Взыскивать с Руфина он не стал, зато посоветовал епископу Льву приобщить к свету истинной веры патрикия, заблудшего во грехе язычества. Этот совет был с благодарностью принят как епископом Львом, так и пастырем Леонтием, однако никаких существенных последствий не возымел. Светлейший Руфин оказался крепким орешком, настолько закосневшим в язычестве, что все увещевания смиренного Леонтия отлетали от него, как горох от стенки.