Наивный наблюдатель - Владимир Моисеев

               О работе пришлось забыть. Стало ясно, что весь вечер, без остатка, будет посвящен поэзии, Зимину нравилось, что в его жизни есть что-то кроме психофизики. Странная тяга к рифмованным словам. Это даже звучало красиво.

               И вот Зимин вытащил из портфеля папку со стихами, отыскал нужный листок. Его лицо моментально потеряло присущую ему обычно мягкость и расслабленность, стало похоже на мраморное изваяние античного поэта.

~~~Порой бывает иногда —Как забурлит, как запоет!Словами тут не передать,Такое за душу берет…Потом отхлынет — и опять.Наплывом, словно бы вода.Такое стоит испытать.Такое помнится всегда.

~~~Жуки, шмели и тараканыИ ты, гремучая змея —Вы все, вы все мои друзья.Я ранним утром в лес пойду,Там я друзей своих найду.Вот выстроились вдоль тропыЛесные серые клопы.А вот трудяги муравьи.Они — товарищи мои,Ползут, нелегкий груз таща…А вот заметил я клеща.Чуть дальше — желтые сверчкиИ нехорошие жучки.И в этот ранний летний часЯ рад, что снова вижу вас.Летит комар, ползет червяк —Нет, это все не просто так!Жужжит пчела, плывет тритон,Пернатых слышу перезвон.И ясно ощущаю я:Мы все, мы все одна семья.

~~~Колосится просо, зеленеет силос.Милая деревня снова мне приснилась.Песня зимородка льется с поднебесьяНад родной землею среднего полесья.Будоражит душу запах чернозема.Разлилась по телу сладкая истома.По небу несется птичья вереница,Середина лета. Скоро косовица.Колосится просо, зацветает греча,И поет гармошка где-то недалече.Скирды из соломы, молоко парное.Хочется зарыться в сено с головою.Смутные желанья, молодые годы.Снова я с тобою, мать моя природа.

               Горский испытал ни с чем несравнимое удовольствие. Простые слова стихов глубоко проникали в его душу, заставляли сильнее биться сердце, не давали забыть, что он человек.

               Сколько Зимин читал, неизвестно, они не догадались воспользоваться часами, чтобы замерить израсходованное на чтение время. Не цифрами, а колдовским наваждением следовало оценивать воздействие замечательных стихов на души измученных работой психофизиков. Как было бы здорово, если бы вечер продолжался вечно. Даже думать о том, что стихи однажды закончатся, было невыносимо. Зимин подумал, что ему пора начать сочинять самому.

               — Хочешь еще? — спросил Зимин, ему показалось, что Горский выдохся, слушать стихи — тяжелый труд.

               — Да.

               — Давай прервемся на десять минут. Я сейчас кофе заварю.

               Зимин вышел на кухню. Ему тоже надо было немного передохнуть. От стихов устаешь ничуть не меньше, чем от работы. Трудятся и мозг, и душа. Он достал банку с кофе, засыпал необходимое количество зерен в кофемолку, но включить ее не успел, в дверь настойчиво позвонили. Очень настойчиво.

               Зимин выругался и пошел открывать.

               — Кто там?

               — Откройте, инспекция!

               — Какого дьявола, в чем дело? — вырвалось у Зимина, но дверь он открыл.

               На пороге стоял невысокий крепкий человек, вроде бы, свой, из отдела снабжения, Зимин его раньше там видел, когда в последний раз получал расходные материалы. Человек был в гражданской одежде и армейском берете без кокарды, в руках он держал удостоверение Комитета охраны единой эстетики. Его сопровождали четверо самых настоящих полицейских в касках, бронежилетах и с автоматами.

               — Понятно, проходите.

               — Это хорошо, что вы открыли сами, сопротивление было бы воспринято бойцами крайне негативно, — сказал уполномоченный Семенов, в его удостоверении значилась именно эта фамилия.

               — А если бы я не открыл, как бы вы поступили? — вырвалось у Зимина, действительно, с чувством юмора ему нужно было что-то делать.

               — У нас есть право проникновения в помещение. Мы бы выломали вашу дверь, господин Зимин.

               — Даже так?

               — Надеюсь, вы не сомневаетесь в нашей решимости качественно выполнять свою работу?

               — Нет, конечно, какие уж тут сомнения, проходите.

               Впрочем, разрешение полицейским не понадобилось. Оттолкнув Зимина, они гурьбой ринулись в комнату. Нет, ну надо же! Они, в самом деле, оттолкнули его, да еще с таким ожесточением, что он с трудом удержался на ногах.

               Когда к Зимину вернулся дар речи, операция была закончена, Горского вывели из комнаты в наручниках и в черном колпаке на голове. Раздалось мычание, наверное, он хотел что-то сказать, но кляп мешал.

               — В чем дело? — спросил Зимина.

               — Мы расследуем очень серьезное дело, предотвращаем вопиющее нарушение Единого эстетического правила, — сказал Семенов хмуро. — Можно сказать, беспрецедентное.

               — Бред какой-то.

               — Прекратите юродствовать, господин Зимин, будете упражняться в остроумии, когда придет время давать показания на научном Совете. А сейчас следует решить, пойдете ли вы обвиняемым или свидетелем. Вы же видели удостоверение. У меня широкие полномочия. Именно мне поручено проследить за неукоснительным соблюдением Правила.

               — Вот я и удивился. Нас-то как это касается? Мы к эстетике не имеем никакого отношения.

               — Ах, довольно. Не смешно. Много мне приходилось слышать оправданий. Это самое глупое.

               — Мы с Горским — психофизики. Не из последних. Вы бы справились в Дирекции.

               — Неужели? А у меня другие сведения.

               — Какие-такие сведения?

               — Мне разрешили ознакомиться с вашей должностной инструкцией, подписанной майором Кротовым. Так что я знаю, что вам можно, а чего нельзя. Но вернемся к сути обвинения.

               Семенов взял со стола листок и стал читать вслух, делал он это плохо, неумело, с ненужными придыханиями, зато никто не мог сказать, что стихи ему понравились.

Под ласковыми лучами горячего солнцаРаспускаются нежные розы.Капельки росы на их лепестках отражаются в небе.Воздух наполняется их ароматом.Но придет весна, и опять расцветут розы,Зазеленеют деревья.Но расцветет ли вновь Дерево моей души?

               — Что это? — спросил Семенов, бросив листок обратно на стол, и брезгливо отряхнул пальцы.

               — Надо полагать, стихи, — ответил Зимин. — Вы не очень хорошо их прочитали, но они все равно хороши!

               — Стихи… Вот видите, а вы говорите: психофизики. Какие же вы ученые, если вы преступники? Нарушители Правила.

               — Ерунда.

               — О вашем товарище Горском пока разговора нет, его роль в совершенном противоправном действии требует квалификации. А с вами, Зимин, все ясно, вы были взяты на месте преступления с поличным: распространение неофициальных рифмованных материалов наказывается в нашем Институте очень строго.

               — Послушайте, Семенов, вы, наверное, не до конца представляете, с кем связались. Мы не пацаны какие-то безвестные! Еще раз прошу обратиться за информацией в Дирекцию. Нам приходится работать по двенадцать часов без передыха. Вы должны понимать, что нам требуется отдых, минуты расслабления. Неужели трудно позволить нам время от времени совершать мелкие шалости? Да, я изредка читаю Горскому стихи, однако это ведь такая пустяковина, что и говорить не о чем. Считайте, что это своего рода допинг, который позволяет нам хорошо выполнять свою работу. Что тут непонятного? Да у нас переходящих Призов не сосчитать! Мы на хорошем счету, на нас делает ставку руководство Института.

               — Пустые слова. Правило для всех написано. И его нужно исполнять.

               — Ваши обвинения абсурдны.

               — Неужели?

               — Мы не сделали ничего дурного.

               — Вам неизвестно, что введение Единого эстетического правила было вызвано необходимостью? Совсем недавно наше научное сообщество погибало. Институт переживал далеко не лучшие времена, чтобы не пропасть, ученым потребовалось объединиться. Но сделать это не удавалось, пока не появилась понятная каждому единая эстетика. Сотрудников ознакомили с согласованным представлением о диалектике и гармонии знаний. Руководству Института удалось дать определение истинности, — не стесняясь при этом директивности и точности. Это была кропотливая работа. Но если бы она не была проделана, то Институт, в современном понимании, самоуничтожился бы. Вместе с психофизикой вашей.