Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Не так, конечно, как им, – задержав взгляд на солдатах, подумал Чехов. – И тем более не так, как каторжанам… Но все здесь иначе, не так, как на материке, это невооруженным глазом видно, и смотреть на это чертовски больно».
Отвернувшись, Антон Павлович отыскал взглядом обугленный остов сгоревшей казармы. Вокруг толпились заключенные. Были они одеты в робы, но лишены кандалов, в отличие от тех, которых везли сюда в трюме «Байкала». Это показалось Чехову немного странным.
«А с другой стороны, куда им бежать? Кругом – вода. Разве что тайком, на пароходе, но там заметят если, сюда приедешь уже в новом статусе, и без цепи тогда точно не обойдется…»
Среди мрачных заключенных была очень худая женщина с красивым лицом, которое, однако, портили следы сажи и красные от плача глаза. На фоне угрюмых мужчин, большей частью крепких, здоровых, особа эта казалась овечкой, случайно забредшей в стаю волков.
– Там женщина. – Чехов указал в сторону заключенных и тут же опустил руку, не желая привлекать к себе внимание арестантов. – Кто она?
– Жена одного из погибших при пожаре, – ответил Ракитин. – Как бишь ее… – Он наморщил лоб. – Нет, не помню.
– А где она жила? Почему тоже в саже?
– Так с ним и жила – казарма-то для семейных. Дочка их пропала, ищут с самого утра. Под обломками вроде детей нет, но разгребли еще не все…
Ракитин говорил о случившейся трагедии так буднично, что Чехова пробрал озноб – как будто подобные ужасы на Сахалине случались едва ли не каждый день.
«Сколько ж смертей надо увидеть, чтобы относиться к ним настолько бесстрастно, как к должному?..»
– А как они живут-то… ну, семьями? У них там кубрики… или что?
– Да какие кубрики, Антон Павлович? – покосившись в его сторону, ответил Ракитин. – Одна большая казарма с широкими нарами, на ней и спят по двое, по трое… Как придется.
Представив, что на соседних койках спят маленькие девочки и закоренелые бандиты, Чехов поежился. Ему такое казалось неправильным.
– А я прежде думал, что семейным дают отдельные избы, – признался он.
– Некоторым – дают, это так. Но людей много, а изб – нет…
– Так а по какому принципу решают, кому дать, а кому нет?
Ракитин открыл было рот, чтобы ответить, но вовремя спохватился и повторил, как по бумажке:
– Об этом вам тоже лучше с Владимиром Осиповичем поговорить.
– Но это только завтра?
– Именно так, Антон Павлович.
Дальше долго шли молча, пока не добрались до небольшой избы, находившейся на почтительном отдалении от казарм. Все подворье обильно поросло лопухом – таким большим, какого Чехов никогда в жизни не видел. Строго говоря, он не подозревал даже, что подобный где-то встречается. Впрочем, стоило оглянуться назад и снова наткнуться взором на черные останки казармы, и литератор мигом позабыл про диковинные растения.
«Запущено все так…»
Ракитин подступил к двери и робко в нее постучал. Некоторое время ничего не происходило, а потом наружу выглянула женщина в мятом платье с передником. Было ей пятьдесят или около того, но выглядела она бойко.
«Это, стало быть, и есть домоправительница Кононовича», – догадался Чехов.
– Антон Павлович прибыл, – коротко сообщил Ракитин.
Женщина, спохватившись, всплеснула руками:
– Ох, Антон Павлович!.. Здравствуйте! Как добрались? И занесла же вас нелегкая! Ну, проходите, проходите…
– Сейчас… – отозвался Чехов.
Он пропустил солдата с саквояжем вперед, к двери, а сам задержался на улице. Вид сгоревшей казармы не давал ему покоя. Ракитин же, проводив солдата и домоправительницу пристальным взглядом, подступил к литератору и негромко спросил:
– Так все-таки, что вас привело на Сахалин, Антон Павлович?
– Хочу узнать, чем и как тут люди живут, – просто ответил Чехов.
Ракитин покачал головой и, наклонившись к уху литератора, тихо сказал:
– Не живут тут люди, Антон Павлович, а выживают. Как могут. Только я вам этого не говорил. Добро?
– Как скажете, – пробормотал Чехов.
Он немного растерялся от такой откровенности своего провожатого, но тут же приказал себе собраться и ни словом, ни жестом не выдавать легкого своего потрясения от увиденного и услышанного.
«Ежели всему сказанному про здешние места верить, можно было и не ехать никуда: мне и Суворин из «Нового времени» про остров рассказывал столько, и другие тоже. Но раз я тут, надо со всеми поговорить, выспросить, кто что думает, и только тогда какие-то выводы делать… но первое мнение уже, похоже, есть. Начало моему «обследованию», стало быть, положено».
Тут Антон Павлович услышал стук копыт и ржание лошадей. Обернувшись на звук, литератор увидел, как по улице едет крытая повозка, запряженная двумя гнедыми. На козлах восседал рыжий паренек лет двенадцати-тринадцати в опрятной рубахе, не заправленной, однако, в серые мешковатые брюки. Мальчишка что есть силы стегал кляч, а те жалобно ржали, но покорно мчались во весь опор.
– А вот и Карл Христофорович летит-с, – сообщила домоправительница, снова появляясь на крыльце.
Чехову почудилась в ее голосе легкая, едва уловимая неприязнь – как будто женщина не слишком-то любила человека, едущего в крытой повозке.
– А Карл Христофорович это, часом, не…
– Ландсберг, – довольно резко сказал Ракитин.
Он пристально посмотрел на Чехова:
– Слышали же о таком?
– Это тот офицер, который сослан за двойное убийство? – припомнив рассказ Суворина, уточнил литератор.
Ракитин кивнул.
– Он самый.
Чехов снова перевел взгляд на повозку, которая к этому моменту уже остановилась неподалеку от сгоревшей казармы. Рыжий мальчишка, что сидел на козлах, как раз помогал пассажиру спуститься на землю.
– Чего это он хромает? – прищурившись, спросил Чехов.
– Ногу подвернул, на охоте, – сказал Ракитин.
– Убийце дают ружье? – удивился литератор.
– Этому – дают, – неотрывно глядя на Ландсберга, кивнул офицер.
Карл Христофорович оказался статным, красивым мужчиной около тридцати пяти лет, с кручеными черными усами и черной же шевелюрой, формой похожую на крону вяза в летнюю пору. Выглядел Ландсберг усталым, но почему-то не возникало ощущение, что это его обычное состояние. Напротив, по движениям рук, головы, всего, что не касалось несчастной ноги, подвернутой на охоте, угадывался человек энергичный, которому просто следовало немного отдохнуть.
Проковыляв к толпе заключенных, Ландсберг остановился в некотором отдалении от каторжан, уперев правую руку в бок, а левой помахав кому-то из погорельцев. Толпа зашевелилась и вскоре извергла из себя помятого мужчину с повязкой на левом глазу. Выйдя на встречу к Ландсбергу, каторжанин едва заметно поклонился вновь прибывшему и что-то спросил – что именно, Чехову не позволило расслышать солидное расстояние. Карл Христофорович ответил собеседнику, и тот обернулся к толпе, вытянул шею и окинул люд взглядом.
– Тамара! – послышался Чехову
