Гори, гори моя звезда. «Suum cuique – Каждому своё» - Равиль Нагимович Бикбаев

на бруствере окопа, а я судорожно роясь в своих мыслях пытаюсь найти лиру. А мыслей у меня на данный момент всего три: пожрать; поспать; и поскорее вернуться домой. И плутая в этих мыслях я ищу и не нахожу свою музу. Да не нахожу, именно потому и изрезан трагическими морщинами мой лоб.

Апрель одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Мне уже девятнадцать. Уже год как я призван в армию и полгода как тащу службу в Афганистане. Я уже не самый задрипанный курсант в учебной роте, а отличный пулеметчик к тому же наглый интернационалист, умеющий неплохо драться "ветеран" и вообще …

— И вообще не твое это дело! — грубо отвечаю я своему сослуживцу и с дерзким вызовом добавляю, — Может я стихи пишу.

Шесть месяцев я писал статьи в ротную стенгазету. Наученный горьким опытом я уже не просил меня назначить, Родина в лице командира роты приказала мне писать на заказ, и я выполнял. Редактор газеты благосклонно принимал все мои творения, что собственно и не удивительно, так как в этой газете я был и редактором, и единственным автором и к своему глубокому огорчению единственным читателем. Газету никто не читал, положено ей быть, вот она и висит. Но я постепенно отходил душой от былых неудач и робко пытался творить. А уж когда один экземпляр моей газеты, посвященный творчеству Пушкина, послали на конкурс в Туркестанский военный округ … Я сразу понял. Всё! Годы позора и томительной безвестности остались позади, мой "творческий гений" раскрылся во всем своем многообразии и пора бы читающей публике ознакомится со всеми гранями моего расцветающего "таланта". Но служба в армии уже сделала мне хорошую прививку здорового цинизма и я ясно понимал, что романтично любовные "охи" и "ахи" не заинтересуют редакторов печатных изданий и потому эти все эти вздохи я выращивал из здоровой почвы воинского долга старательно удобренного безупречным советским интернационализмом. Представляете, что это были за стихи? Ужас, это не то слово, а другого слова я даже в матерной лексике подобрать не могу.

— Стихи?! — удивился и обрадовался мой сослуживец, его загорелое круглое лицо расцвело улыбкой, и он тут же попросил:

— А напиши мне что-нибудь этакое … в дембельский альбом …

Наивный! Ну зачем ты веришь мне? Ты думаешь, что я хороший пулеметчик, неплохой товарищ с которым ты столько раз ходил передовым дозором. Бедняга ты просто не подозреваешь, что личиной порядочного солдата, скрывается жалкий графоман всегда готовый: "ради пошлого словца не пожалеть не мать не отца"

— Запросто, — самонадеянно согласился я и предупредил, — Но с условием …

— Каким? — насторожился мой товарищ и насупился, полагая, что речь идет об авторском гонораре.

Но в те годы я был почти бескорыстен, тем более именно этот боец, матерясь прозой тащил меня в горах когда я вывихнул ногу, поэтому условие я поставил простенькое и легко выполнимое:

— Альбом дома не выкидывать, листки со стихами не выдирать, а лет этак через двадцать безвозмездно передашь их в литературный музей моего имени.

Уж не знаю почему он не покрутил своим грязным пальцем у виска. Наверно он решил, что я так пошутил, но поверьте, я говорил совершенно серьезно.

Литературная известность и слава пришли ко мне моментально и авансом. Я еще не успел написать стихи для первого альбома, как был завален заказами. А так как в своем "гении" я теперь не сомневался, то стихи писал сразу в дембельские альбомы, не утруждая себя черновиками и не согласовывая тексты с заказчиками.

Для тех кто не знаком с армией поясняю: дембельская форма и дембельский альбом это воинская святыня, которая для солдата де-факто превосходит по своей значимости воинское знамя. А за утерю знамени командиров частей в военное время расстреливают, а за порчу отдают под трибунал.

Меня не расстреляли. Хотя наверно надо было. Зато хотели избить. Одному против десяти здоровенных обозленных дембелей мне было не выстоять. Какие были в альбомах стихи? Цитировать не буду, а то ещё и вы пожалеете, что меня не расстреляли. Попрекнете ребят излишним милосердием и слюнявым гуманизмом, а они это совсем не заслужили.

От лютой и заслуженной казни меня спас командир взвода. Он случайно услышал, как перед избиением в качестве приговора цитируют мои альбомные стансы взбесившиеся солдаты, вышел к нашей группе и:

— Вы что сами не видите, что он дебил? — с грустью заметил возмущенным воинам лейтенант и продекламировал мои вирши (заметьте он, а не я):

Ты поверила в дружбу Союза

и сняла паранджи оковы

и душман в тебя бросил гранату

Но на эту, на эту вражью гранату

лег комсомольской я грудью

Умирая с трудом прошептал я

Верь моя дорогая

Будет у вас социальное счастье …

По ходу декламации с ненавистью смотрели на меня мои боевые товарищи чьи святыни (альбомы) были испохаблены такими рифмами, а лейтенант закончив читать, угрюмо им посоветовал:

— Да ну его к … тут не бить надо, сжечь его мерзавца на костре, да дров нет, а соляру переводить жаль, пусть уж живет …

А мне с горечью бросил:

— Эх ты графоман! А я-то тебя за нормально солдата принимал, доверял. А ты?

А я молчал и думал, о великой силе даже такого слова, которое чуть не довело моих сослуживцев до преступления, а моего образованного знающего слово "графоман" командира до полной утраты доверия.

— Простите ребята, — понурил я повинную голову и глядя на глиняную стену солдатского сортира, где меня хотели утопить, торжественно поклялся:

— Никогда! Никогда я больше не буду писать стихи!

Держался я долго, а от литературы как можно дальше. Но произошли три события которые вызвали рецидив дремлющей болезни. Первое, это как положено: покрыла мою голову седина и тут же саданул мне бес в ребро. То ли бес был неумеха, то ли он сам на досуге бесовской литературой забавлялся, но после его удара я не побежал "налево", нет, все стало намного хуже, мне вдруг неудержимо захотелось сочинять не иски и ходатайства, не опошлять прозу текстами договоров, а творить. Второе это всеобщая компьютерная грамотность. Сами знаете, что