Дельцы.Том I. Книги I-III - Петр Дмитриевич Боборыкин

а христопродавцы! Есть кое-кто изъ порядочныхъ издателей, такъ тѣ завалены; а мелюзга норовитъ по три рублика за печатный листъ отвалить, да и то, чтобы книжечка была позабористѣе.

— Позабористѣе? — повторила съ недоумѣніемъ дѣвочка.

— Скандальчикъ, что-ли, какой, да чтобы картиночки были, чтобы ему процентовъ двѣсти нажить. Сказывали мнѣ, что есть тутъ какой-то изъ новенькихъ, и деньги у него водятся, хочетъ вплотную издательскимъ дѣломъ заняться. Да все это у него еще не налажено, надо будетъ ждать.

— Позвольте, Федъ Миччъ, — перебила дѣвочка съ дѣловымъ выраженіемъ лица: — если этотъ господинъ имѣетъ деньги, онъ можетъ купить… manuscrit.

— Рукопись, что-ли?

— Да.

— Другое дѣло, кабы онъ самъ заказывалъ вещь. А то надо еще, чтобы она ему понравилась. А и понравится-то, такъ придется, стало быть, впередъ просить…

— Какъ впередъ?

— Извѣстное дѣло, какъ. Здѣсь платятъ переводчикамъ послѣ напечатанія, особливо коли кто вновѣ.

— Я протестую!.. Какъ-же можно такъ съ prolétaires?

— Ну-да, какъ-же! Мошна — сила. Трудовому человѣку остается кряхтѣть. Я еще пойду; да вотъ сегодня-то какъ разсказать вашей мамѣ?

— Ахъ, да! — вздохнула дѣвочка и опустила глаза. — Мама надѣялась.

— «Надежда — кроткая посланница небесъ», — выговорилъ Ѳедоръ Дмитріевичъ такъ, что дѣвочка вскинула на его глазами, грустно улыбнулась и спросила:

— Это стихи?

— Нѣтъ, проза.

— Кто сочинилъ?

— А вотъ, Лизокъ, какъ мы съ вами до риторики дойдемъ, такъ вы и узнаете сіе упражненіе въ россійскомъ слогѣ. Читали про поэта Жуковскаго?

— Да, немножко. Онъ переводилъ… Шиллеръ… помню.

— Ну, такъ вотъ онъ въ юности такую оду въ прозѣ и сочинилъ на счетъ надежды. Кроткая, молъ, посланница небесъ.

— Небесъ… это des cieux?

— Ну да, де сіе, и всякаго она питаетъ, и вѣнценосца, и морехода, и пахаря, — понимаете, мужика, что землю пашетъ?

— Это глупости, — выговорила съ убѣжденіемъ дѣвочка.

— Извѣстное дѣло, глупости. Питаетъ она сухими корками, да и то еще не всѣхъ. Господинъ-то Жуковскій, когда въ этой элоквенціи упражнялся, по милости тятеньки-маменьки сидѣлъ на готовыхъ харчахъ, а кабы онъ съ малыхъ лѣтъ нашу лямку вытянулъ, такъ кроткая-то посланница небесъ была-бы у него изображена въ самомъ паскудномъ видѣ. Не прокормишься на это!

— Вы не отдавайте мамѣ назадъ ея manuscrit.

— Зачѣмъ же ее обезкураживать.

— Она васъ ждетъ обѣдать.

— Обѣдать?

— Вамъ не хочется ѣсть?

— Какъ не хочется.

— Ну, такъ что-жь. Зачѣмъ вы сдѣлали гримасу?

— Вотъ что, Лизокъ, поистинѣ вамъ сказать — зазорно.

— Что такой?

— Ну, совѣстно, что-ли.

— Чего?

— Да что-же я вашу маму-то объѣдаю.

— Какой вы глупый… Что за церемоніи между prolétaires?

— Да какія церемоніи? Мнѣ фунтъ мяса подай да хлѣба фунта два съѣмъ, а даромъ этого не даютъ.

— Вздоръ. Вы меня учите даромъ.

— Экая важность! Я, все равно, вотъ безъ дѣла таскаюсь.

— Мама ждетъ васъ. Вы приходить къ намъ каждый день обѣдать. Если вы церемонитесь, идить къ намъ на pension.

— Нахлѣбникомъ, что-ль?

— Ну, нахлѣбникъ… Я не знаю, какъ это по-русски.

— Да съ меня по рублю въ день мало взять, сколько я съѣмъ.

— Пятачекъ! — вскричала дѣвочка и расхохоталась. — Ну, идемте. Мама ждетъ. Который часъ?

— Да, чай, четвертый пошелъ.

— Я попрошу маму, чтобы сейчасъ обѣдать.

Они встали оба со скамейки и пошли вдоль набережной, миновавъ Академію художествъ.

— Ну, какъ-же вы, Лизокъ, — спрашивалъ Ѳедоръ Дмитріевичъ, шатая въ ногу съ своимъ юнымъ другомъ — отмахали нынче уроки на славу?

— Не совсѣмъ доволенъ собою, — выговорила она, оттопыривъ нижнюю губку.

— Въ чемъ-же сплоховали?

— Урокъ географіи. Но, право, я не виновата. Здѣсь такъ глупо учатъ. Ахъ, въ Брюссель было гораздо лучше! Я не хочу, какъ попугаи, разсказывать; ну, и по-русски я ошибаюсь. Онъ такой глупый, этотъ учитель. Онъ долженъ понять, что мнѣ трудно, а онъ кричитъ. Какъ онъ смѣетъ кричать на дѣвицу?

— Не смѣетъ, — подтвердилъ Ѳедоръ Дмитріевичъ.

— Я знаю, Эропъ лучше его. Онъ всѣ города выговариваетъ такъ смѣшно. Семинаристъ!

— Ну, вы, Лизокъ, не ругайтесь: я самъ семинаристъ.

— Вы хорошій семинаристъ, а онъ глупый семинаристъ.

— Да вы гдѣ этому слову-то выучились?

— Тамъ.

— То-то «тамъ». Слово-то ругательное. Вы разсудите-ка, Лизокъ. Васъ-бы съ малыхъ лѣтъ засадили въ семинарію. Слѣдъ-ли васъ за это бранить? Виноватъ-ли въ этомъ ребенокъ?

— Нѣтъ.

— Ну, мальчика продержатъ до двадцати лѣтъ въ семинаріи, исковеркаютъ, сдѣлаютъ изъ него урода, а потомъ и тычутъ ему въ носъ: семинаристъ-де, долгогривая порода!

— Ха, ха, ха!..

— Да, вотъ смѣйтесь больше! Коли будете такъ надъ нашимъ братомъ издѣваться, такъ я съ вами не на шутку ссориться стану.

— Не смѣете.

И она начала трясти его за руку, подпрыгивая на ходу.

— Мама получше себя чувствуетъ? — спросилъ онъ.

— Лучше. Только спитъ мало. Это нервы, — добавила она, опять нахмуривъ брови.

— Какіе тутъ нервы, Лизокъ…

— Какіе? Вы не знаете, дто такой нервы?

— Знаю. Только нервами-то блажатъ вѣдь баре, а не такія женщины, какъ ваша мама.

— Нервы у всѣхъ, — выговорила съ убѣжденіемъ дѣвочка и прибавила шагу.

Они повернули въ десятую линію и прошли почти до Малаго проспекта. Лизокъ вставила свою машинку, подходя къ воротамъ деревяннаго дома съ мезониномъ. На крыльцо вбѣжала она первая и также бѣгомъ стала подниматься по довольно крутой лѣсенкѣ въ мезонинъ. На площадкѣ передъ дверью она закричала:

— Семинаристъ! — и съ хохотомъ дернула за звонокъ.

II.

Въ небольшомъ мезонинчпкѣ было три комнаты. Первая, съ перегородкой, служила передней и кухней. На порогѣ этой комнаты вбѣжавшую дѣвочку встрѣтила высокая женщина въ траурѣ, совсѣмъ почти сѣдая, хотя съ нестарымъ еще лицомъ.

— Мама! — вскричала дѣвочка: — я веду Федъ Мичча. Обѣдъ готовъ?

— Готовъ. Снимай свою сумку. Училась хорошо?

— Учитель географіи… уродъ!

— Лиза, какъ это можно!

Но Лиза, поцѣловавши мать, побѣжала въ слѣдующую комнату, которая значилась и столовой, и гостиной. Тамъ накрытъ былъ столъ.

— Надежда Сергѣевна, — слышался въ передней голосъ вошедшаго Ѳедора Дмитріевича: — Лизокъ у насъ совсѣмъ отъ рукъ отбивается.

— А что такое?

— Да, помилуйте, никакого уваженія къ своимъ наставникамъ не имѣетъ. Меня цѣлыхъ три раза семинаристомъ обзывала.

— А вы кто такой? — закричала Лиза, съ шумомъ садясь къ столу. — Мама, давайте обѣдать поскорѣе! Какъ ваша фамилія? — кинула она своему другу.

— Что я вамъ буду повторять? — говорилъ съ хмурою улыбкой Ѳедоръ Дмитріевичъ, садясь также за столъ.

— Вы господинъ Бенескриптовъ; но я васъ все-таки очень люблю и позволяю вамъ носить эту фамилію. Я знаю, что это значитъ по-латыни. Bene — это Men, по-французски; вѣдь такъ?

— Такъ.

— Ну, и скриптовъ, это я тоже понимаю. Это по-французски — écrire, и выходитъ человѣкъ, который хорошо пишетъ. Вы пишете хорошо, и я вамъ позволяю носить эту фамилію!

Лиза болтала и смотрѣла на мать, разливавшую въ эту минуту