Горбатая гора - Энни Пру

– Ну, значит, ничуть не хуже, чем я. Я правда не против.

Они посидели около часа, отгоняя мрак светом керосиновой лампы, а около десяти Эннис уехал по сверкающей от инея тропе на Окурке, хорошо умевшем ориентироваться ночью. С собой он прихватил бисквиты, джем и кофе, чтобы не ездить в лагерь на завтрак.

На следующий вечер, намыливая лицо в надежде, что в бритвенном лезвии осталось хоть немного остроты, он рассказал Джеку, занимавшемуся чисткой картошки:

– На рассвете койота пристрелил. Здоровенный сукин сын, а яйца у него – как яблоки. Как пить дать, этот гад утащил парочку ягнят. На вид – верблюда бы сожрал и не подавился. Воды горячей надо? Тут много.

– Забирай всю себе.

– Ну, тогда я помою всё, что смогу достать, – сказал Эннис, стягивая сапоги и джинсы.

Он растирался зелёной мочалкой для мытья посуды, разбрызгивая воду и заставляя костёр шипеть. Ни трусов, ни носков он не носил, заметил Джек.

Наконец они поужинали у костра: каждый съел по банке бобов с жареной картошкой, после чего была распита кварта виски на двоих. Сидя у бревна, с раскалёнными огнём подмётками и медными заклёпками джинсов, они по очереди прикладывались к бутылке. Искры от костра взлетали к темнеющему лавандовому небу, прохлада разливалась в воздухе, а они всё курили, пили, то и дело отходя по малой нужде, и беседовали о разном: о лошадях, родео, торговле скотом, о всяческих травмах, что им довелось получить. Говорили они также о пропавшей без вести двумя месяцами ранее подводной лодке «Трэшер» и гадали, каково там было команде в их последние минуты; потом стали обсуждать всех собак, которые у них были, затем – призыв в армию, свои родные ранчо, старшего брата Энниса, жившего в Сигнале, и сестру в Каспере. Отец Джека был когда-то знаменитым мастером скачки на быках, но секретов своих не передавал никому, даже сыну. Он не дал Джеку ни одного наставления и ни разу не пришёл на его выступления на родео, хотя в детстве и катал его на овечках. Энниса же интересовали скачки, которые длились дольше восьми секунд и имели какой-то смысл. Весь смысл – в деньгах, заметил Джек, и Эннис согласился. В общем, каждый из них уважал мнение собеседника и был рад его обществу, особенно здесь – в таком месте, где человеческое общество найти сложновато. Трясясь в седле назад к овцам, в неверном сумеречном свете Эннис думал о том, что это было лучшее время в его жизни: он мог бы достать луну с неба, если бы ему вздумалось.

Лето продолжалось: они перегнали стадо на новое пастбище и переместили лагерь. Расстояние между лагерем и овцами увеличилось, равно как и время на дорогу. Эннис умудрялся спать в седле с открытыми глазами, но стадо оставалось без его присмотра всё дольше. Джек, бывало, извлекал надрывно-хриплые звуки из губной гармошки, слегка сплющенной от падения с норовистой гнедой, а Эннис обладал неплохим голосом с хрипотцой, и несколько вечеров подряд они развлекались пением. Эннис знал неприличный вариант слов песенки «Гнедая Строберри», а Джек орал дурным голосом «я сказа-а-ал» – из песни Карла Перкинса, но любимым у него был печальный гимн «Иисус, идущий по воде», которому его научила мать, свято чтившая Троицын день. Джек выводил этот гимн медленно и заунывно, и ему вторило вдали тявканье койотов.

– Нет, к этим проклятым овцам уже слишком поздно тащиться, – сказал однажды ночью пьяный в стельку Эннис, ползая на четвереньках.

Уже перевалило за два часа, камни на лугу мертвенно белели в лунном свете, а беспощадный холодный ветер гулял по траве, низко прибивая жёлтые языки пламени костра и заставляя их шелковисто трепетать.

– Есть ещё одеяло? Я бы завернулся в него тут и соснул чуток, а с первыми лучами выехал бы.

– У тебя задница замёрзнет напрочь, когда костёр потухнет, – отсоветовал ему Джек. – Лучше иди в палатку.

– Да ничего моей заднице не будет.

Однако Эннис заполз под полог, сбросил сапоги и захрапел на подстилке палатки. А потом Джек проснулся от клацанья его зубов.

– Господи Иисусе, прекращай выбивать челюстями дробь и иди сюда, – проворчал он заспанно. – В постели хватит места.

Да, места там было достаточно, а также тепло, и вскоре простое соседство их тел перешло в близость. Эннис всегда и быстро запрягал, и шибко ехал; не стал он долго раздумывать и сейчас, когда Джек схватил его левую руку и поднёс к своему стоящему члену. Эннис отдёрнул её, словно обжегшись, потом встал на колени, расстегнул ремень, спустил штаны и поставил Джека на четвереньки. Немного ловкости и слюна для смазки – и он был уже внутри. Ничего подобного он не проделывал раньше, но инструкций и не потребовалось. Они провернули это молча, не считая нескольких глубоких судорожных вдохов; Джек выдохнул: «Я разрядился», – после чего они разъединились, упали и погрузились в сон.

Уже алела утренняя заря, когда Эннис проснулся – со спущенными штанами и Джеком под боком. О случившемся между ними не было сказано ни слова, но оба знали, как пройдёт остаток лета. Чтоб этим овцам провалиться!

И это продолжилось. Они не говорили на эту тему вслух, их просто тянуло друг к другу – сначала только под покровом ночи и палатки, потом уже и днём, под жаркими лучами солнца, а также вечерами при свете костра. Они предавались утехам грубовато и торопливо, со смехом и фырканьем – в общем, далеко не бесшумно, но без единого слова по существу происходящего. Один только раз Эннис сказал:

– Я не педик.

– Так и я тоже не такой, – встрепенулся Джек. – Просто одноразовый трах, и никого, кроме нас, это не касается.

И это не касалось никого, кроме них. Они парили выше ястребов, в воздухе, пропитанном горьковатым восторгом, над огоньками автомобильных фар, ползающими на распростёртой внизу равнине, над лаем собак в ночи – над всей этой обыденностью. Они считали, что их никто не замечает, но это было не так: Джо Агирре как-то раз целых десять минут наблюдал за ними в бинокль и видел, как они застегнули джинсы и Эннис поехал на пастбище. После этого Агирре передал Джеку весть от его родных – мол, дядя Гарольд слёг с воспалением лёгких и, возможно, его не переживёт. Впрочем, дядя выздоровел, о чём Агирре вновь не поленился сообщить, вызывающе уставившись на Джека с высоты седла.

В августе Эннис провёл с Джеком целую ночь в лагере, и их овцы, испуганные грозой с градом, свернули на запад и смешались с другим стадом. Целых пять кошмарных дней Эннис и пастух-чилиец, не знавший ни слова по-английски, пытались отделить своих от чужих, что было практически невыполнимой задачей: нанесённые краской клейма к концу сезона почти стёрлись. Хоть число овец в стаде было вроде бы верным, но Эннис знал, что чужие среди них всё же остались. Смешались не только овцы – всё вокруг странным образом перепуталось, лишая Энниса покоя.

Снег выпал рано – тринадцатого августа, толщиной в целый фут, но быстро растаял. Через неделю Джо Агирре велел им спускаться: со стороны Тихого океана шла новая, ещё более сильная буря. Они собрались в спешном порядке и вместе с овцами помчались вниз: камни сыпались у них из-под ног, над головами клубились, надвигаясь с запада, сизые тучи, а в воздухе остро пахло снегом. Всё вокруг бурлило в адском вихре, сверкали молнии, трава низко стелилась под ветром, зверски ревевшим над поваленными стволами и расселинами в скалах. Спуск по склону показался Эннису замедленным, но крутым и безостановочным падением.

Когда настало время расчётов, Джо Агирре был немногословен. Заплатив им, он окинул кислым взглядом топчущееся стадо и сказал:

– Не все из них поднимались с вами на пастбище.

Пересчитывать овец он даже не стал. Эти охламоны с ранчо никогда не умели делать что-то как следует, думал он.

– Вернёшься сюда на следующее лето? – спросил Джек Энниса на улице, уже закинув одну ногу в свой зелёный пикап, обдуваемый пронзительным холодным ветром.

– Может, и нет. – Эннис прищурился от пыли и песка, летевших ему в глаза. – Как я уже говорил, мы с Алмой собираемся в декабре пожениться. Попытаюсь найти какую-нибудь работу на ранчо. А ты? – Эннис отводил взгляд от синяка на подбородке Джека, который он ему поставил в их последний день на горе.

– Может, вернусь, если ничего получше не найду, – ответил Джек. – Пока подумываю отправиться домой, надо папане помочь зимой. А весной, может, двину в Техас. Если в армию не заграбастают.

– Ну, тогда, наверно – до скорого.

Ветер гнал по улице пустой пакет, пока тот не залетел под машину.

– Ага, – сказал Джек.

Они обменялись рукопожатием, похлопали друг друга по плечу и расселись по машинам. Их разделяло уже сорок футов, и ничего не оставалось иного, как только разъехаться в разные стороны. Отъехав на милю, Эннис ощутил, будто кто-то вытягивал из него кишки – ярд за ярдом, наматывая на руку. Остановившись у обочины, он попытался выблевать это отвратительное чувство, но из желудка ничего не вышло. Летел, кружась, свежий снежок. Никогда ещё Эннису не было так плохо, и прошло немало времени, прежде чем это отступило.