На гуме - Глеб Берг

не так одет, как они, не носит их имени и звания» и не бывает «у князя N, куда только их пускают». В Инфинити тоже пускали не всех, по крайней мере, в первый сезон – после которого появляться там стало неприлично. Эпические великаны в камуфляжных комбинезонах и закатанных на затылке шапках-пидарках из последних сил сдерживали металлические перегородки, отделявшие обетованную землю клуба от жаждущих войти. Это напоминало сцену эвакуации из голливудского фильма о зомби или инопланетных захватчиках: толпы спасающихся от гибели людей, поддавшись панике, рвутся в стремительно закрывающиеся двери крепости (или парома или космического корабля), олицетворяющего призрачный шанс выжить, в давке затаптывая тех, кто не устоял на ногах. На расстоянии вытянутой руки от всей этой истерии, преисполненный чувством собственной значимости, вальяжно расхаживал фейс-контрольщик с лицом маленького, но важного речного божка. Время от времени подобно спайдермену он выхватывал кого-нибудь из толпы и за руку утаскивал внутрь. Тем временем орды страждущих все прибывали и прибывали. Задние ряды, наседая, выдавливали передние: тех, кто, прорвавшись к загражденью, не сумел войти, толпа выносила назад, отторгая как слабых, и обрекая начинать все сначала. Полифония голосов, не умолкая, звала фэйс-контрольщика – кто по имени, кто «по-братски»; иные требовали позвать Володю, Лену или Ахмеда, призванных каким-то образом «все решить»; те же, кому во входе уже отказали, изрыгали проклятья и грозились выебать в рот.

– А ну их на хуй, поехали лучше в NN, – совсем отчаявшись, громко произнес худенький мальчик, несмотря на минусовую температуру, одетый в пеструю кожаную куртку и модные джинсы с дырками на коленках.

– Конечно, поехали! Че мы вообще в этот лоховник приперлись? – уверенно отвечал его спутник с покрасневшими на морозе носом и ушами, а на лице его явственно читалось почти трагическое: «Туда нас точно никогда не пустят…»

И все вокруг тоже понимали, что это даже не пяти-, а трехкопеечная дешёвка, но молча в таких ситуациях уходили только немые. Это было своего рода ритуалом, даже правилом клубной культуры тех лет: не пускают – громко говори: «а поехали в ещеболеекрутойклуб» и с важным видом уходи – никто же не станет проверять куда ты в итоге отправился – в Иерусалимский дворец или в Копотню.

Еще в Инфинити действовало правило «семи рук». Пользуясь всеобщей неразберихой, нужно было перелезть через ограждение и, прежде чем охранники успеют вышвырнуть тебя обратно, с угрожающим жестом семь раз прорычать: «РРРРУКИИ! Ээ! РРРУКИ, я сказал!» После седьмого повторения тебя уже не имели права выгонять – ты внутри, все легитимно. Правило, впрочем, работало только для брюнетов.

Так вот, едва перенесшись с адского московского мороза в теплое фойе клуба, я почувствовал, как таблетка начала действовать. Мой первый трип был совершенно ни на что не похож – не было ни эйфории, ни легкости, ни нежности. Меня даже не мазало. Не знаю, употребляют ли еще это слово – мазало – но явление, уверен, по-прежнему существует доколе в мире производятся колеса и димыч. Это как оргазм, длящийся пару часов – глаза закатываются, по коже проходит дрожь, хочется раздеться и всем телом скользить по шелковому белью бесконечной двуспальной кровати, изредка бросая взгляды на собственное отражение в зеркальном потолке. Вместо всех этих прелестей я просто на время утратил способность воспринимать чужие слова. То есть, слова-то я слышал – но только каждое в отдельности – сложить же из них предложение решительно не удавалось.

Обдолбанный, я стоял среди всего этого калейдоскопа блестящих предметов и тщеславных ухмылок, когда ко мне подошла Катя – подруга из универа. Она ужасно мне нравилась: высокая голубоглазая блондинка, изящная и тонкая как струна, всегда доброжелательная и улыбчивая, но без всякой телочьей слащавости и хорошести. Она была прелестна. Впрочем, яйца я к ней не подкатывал – в нее был влюблен старина Гнус.

– Привет, Марк! – обрадовалась она мне.

– Привет, Кать!

– @#$%? – ее слова, подобно леттристскому стиху, слились в набор звуков.

– Что? – удивленно переспросил я.

– @#$%!

– Что? – я, действительно, никак не мог зацепиться за смысл сказанного.

– @-#-$-%! – произнесла она по слогам.

– Что-что!? Слушай, я не понимаю…

– Ладно, все с тобой ясно, – с разочарованным видом похлопав меня по груди, она нырнула в толпу и исчезла.

Пригорюнившись, я присел у барной стойки, заказал водки и закурил сигарету. В то время все молодые люди курили Парламент Лайтс, стоивший сорок рублей за пачку, или, в крайнем случае, Кент, который стоил рублей на десять дешевле и воспринимался мной как апогей демократичности – этакий нарочитый вызов всему лакшери дискурсу – типа «эй, посмотрите все, какой я рубаха-парень». «Кури Парламент и не выебывайся, чертов хиппи!» – кричало все мое естество при виде таких персонажей. Те же, кто курил какие-то третьи марки (исключая разве что телок, куривших Вог), и вовсе вызывали искреннее недоумение и казались почти инопланетянами. Завидев таких чудаков, я идентифицировал их как народ, тех самых, что наступают друг другу на ноги в трамваях, смердят и лезут везде без очереди – тех самых понаехавших и понаостававшихся – вынужденное неудобство, с которым приходилось мириться. Власть бренда в условиях информационного общества была столь сильна, что для иных становилась реальной проблемой и определяющим жизненным фактором. Однажды, ботаник с моего курса даже пожаловался в сердцах, что стесняется приходить в курилку со своей пачкой чего-то там.

– Ты че, белены объелся!? – осадил я его. – Как можно быть таким конъюнктурным? Чтоб не смел больше стесняться. Понял?!

– Понял, – грустно вздохнул он.

Быть жутким снобом, но при случае делать вид, что ты простой парень или простая девчонка – было еще одной характерной чертой уродов вроде меня.

Тем временем передо мной появилась стопка. Я нехотя опрокинул ее, затушил в большой металлической пепельнице сигарету и поехал домой.

2

Класса с восьмого я жил с мыслью, что буду поступать на факультет журналистики МГУ. Не то что бы я мечтал стать журналистом, просто мама всегда хотела, чтобы я пошел именно в Московский университет, а на журфаке уже училась моя сестра и дорожка вроде была проторена. К тому же с детства считалось, что у меня есть способности к письму, а филологический факультет казался чем-то уж слишком феминным. Об аде вступительных экзаменов я еще не задумывался и знал только, что, когда придет время, каким-то образом буду студентом журфака. Подумаешь, рассуждал я, что может быть страшного в этих вступительных экзаменах – поучу пару недель, да и сдам все – собраться только