Испытание космосом (перевод Г. Усовой) - Роберт Хайнлайн

Или ему случалось на некоторое время вновь ощутить приятное спокойствие долгих вахт, когда его корабль совершал одинокий перелет между планетами. Но такие грезы были опасны — они угрожали его недавно приобретенному спокойствию. Так легко было соскользнуть и почувствовать себя из последних сил цепляющимся за стальные скобы «Валькирии» — пальцы немеют, а он в отчаянии цепляется ими за свою жизнь, и нет под ним ничего, кроме бездонного колодца космического пространства.

Тогда он «возвращался» на Землю, овладевая собой усилием воли, вцепившись в стул или в контрольный стенд.

Когда это впервые случилось с ним на работе, он увидел, что сидевший за соседним столом Джо Талли как-то странно уставился на него.

— Ты что это, Билл? — спросил он. — Перебрал, что ли?

— Ничего, — удалось ему выговорить, — простыл, наверно.

— Надо таблетку принять. Давай-ка пошли пообедаем.

Талли протолкался к лифту, они втиснулись внутрь. Большинство рабочих, даже женщины, предпочитали спускаться безостановочным лифтом, но Талли всегда пользовался обычным. Сондерс, разумеется, никогда не спускался на безостановочном лифте — по этой причине они и привыкли обедать вместе. Он знал, что безостановочный лифт безопасен, что, даже если откажет энергия, на каждом этаже есть предохранительные сетки, но он не мог заставить себя шагнуть на эту площадку.

Талли громогласно заявлял, что от безостановочного лифта у него болят ноги, но как-то признался Сондерсу, что не доверяет автоматике. Сондерс понимающе кивнул, но ничего не сказал. После этого он стал теплее относиться к Талли. Впервые после того, как началась его новая жизнь, он испытал дружеское чувство, не ощущая потребности обороняться против другого человеческого существа. Ему даже хотелось рассказать Талли правду о себе. Если бы только быть уверенным, что Джо не начнет смотреть на него как на героя… Не то чтобы он возражал против героической роли. Мальчишкой, слоняясь по космопортам, пытаясь любой ценой проникнуть внутрь корабля, пропуская уроки, чтобы проводить отлетавших, он мечтал когда-нибудь стать героем, героем космоса, который возвращается, овеянный славой, из какой-нибудь невероятно опасной исследовательской экспедиции… Этот образ героя-космопроходца мальчишеских лет жил в нем до сих пор, мучительно контрастируя с такими понятиями, как страх перед распахнутым окном, боязнь открытого пространства и потеря речи при одной лишь мысли о бездонных глубинах космоса.

Талли пригласил его к себе пообедать. Он хотел поехать, но не спешил принять приглашение, пока не узнал, где живет Талли. В домах Шелтона, сказал ему Талли, назвав одно из тех больших, похожих на коробку зданий, которые так изуродовали жилой район Джерси.

— Больно далеко оттуда возвращаться, — с сомнением пробормотал Сондерс, мысленно ища способа добраться туда, не подвергаясь тому, чего он боялся.

— А тебе и не придется добираться обратно, — успокоил его Талли. — У нас есть свободная комната. Заночуешь. Жена у меня сама стряпает — за это и держу.

— Ну что ж, идет, — согласился он. — Спасибо, Джо.

Он сообразил, что метро доставит его на расстояние четверти мили, а там, если не удастся найти дороги под крышей, он возьмет такси и завесит шторы в машине.

Талли встретил его в передней с извинениями:

— Хотел пригласить для тебя какую-нибудь девушку,

Билл. Да как раз брат жены нагрянул. Неприятный тип. Жалко.

— Неважно, Джо, я очень рад, что приехал к тебе.

Он и в самом деле был рад. Его встревожило открытие, что квартира на тридцать пятом этаже, зато приятно было обнаружить, что у него нет ощущения высоты. Везде горел свет, окна были завешены, пол под ногами прочен — он чувствовал себя в тепле и в безопасности. К его удивлению, миссис Талли и впрямь оказалась превосходной стряпухой — он обладал обычным для холостяка недоверием к поварам-любителям. Он позволил себе отдаться приятному ощущению дома и безопасности; ему удавалось даже не слышать большую часть злобных самоуверенных замечаний шурина Джо.

После обеда он развалился в удобном кресле со стаканом пива в руке и начал смотреть телевизор. Показывали музыкальную комедию. Он смеялся так, как ему не приходилось уже долгие месяцы. Но вот комедию сменила религиозная программа, хор национального собора — он машинально слушал его вполуха, одновременно следя за общим разговором.

Хор уже наполовину одолел «Молитву о странниках», когда он вдруг до глупости ясно осознал, что именно они поют:

Благословен тобою тот,Кто в бурном море смерти ждет.О Всемогущий, слушай нас,Пусть до тебя дойдет наш глас.Своею властною рукоюТы управляешь звездным роем.Тобой спасен да будет тот,Кто в космосе вершит полет…

Ему захотелось выключить телевизор, но надо было дослушать до конца, — не мог он не слушать этого пения, хотя сердце у него сжималось от невыносимой тоски по дому, присущей безнадежным скитальцам. Когда он был еще курсантом, он мог при звуках этого гимна разреветься. Теперь он отвернулся от остальных, пытаясь скрыть от них капли, текущие по щекам.

Когда хор пропел «аминь», он быстро переключил на какую-то другую программу — первую попавшуюся — и склонился над телевизором, прикинувшись, будто поглощен настройкой, стараясь овладеть своим лицом. Затем он повернулся к обществу, внешне спокойный, хотя ему мерещилось, что всем виден этот ком, застряв ший у него в горле.

Шурин все еще высказывался.

— Нужна хорошая аннексия, — говорил он. — Вот что нам надо бы проделать. Соглашение Трех Планет — вот еще чушь! Какое они имеют право диктовать нам, что можно и чего нельзя делать на Марсе?

— Ладно, Эд, — примирительно заметил Талли, — это же их планета, верно? Они же раньше там были.

Эд оставил этот вопрос в стороне.

— А разве мы спрашивали индейцев, нужны ли мы им в Северной Америке? Никто не имеет права захватывать то, с чем он не умеет обращаться. Правильная эксплуатация…

— Ты спекулируешь, Эд.

— Да ну? Никакая это была не спекуляция, если бы правительство не состояло из кучки бесхребетных старых баб. «Права аборигенов», в самом деле! Какие такие права может иметь шайка выродков?

Сондерс поймал себя на том, что сравнивает Эда Шульца с Нэтом Сутом, единственным марсианином, с которым он сам был хорошо знаком. Благородный Нэт, который успел состариться, когда Эд еще не родился, и все-таки он считался молодым среди своих сородичей. Нэт… Да, Нэт мог часами сидеть с другом или с хорошим знакомым, не произнося ни слова, не нуждаясь ни в каких словах. «Срастаться вместе» — так они называли это. У них вся раса настолько срослась вместе, что им не нужно было никакого правительства, пока не явились земляне.