Недоразумения длиною в двадцать лет - Евгений Лукин

Неисчислим вред, нанесённый литературе идеальными персонажами. Классики поумней прекрасно обходились без них. Представьте на секунду пьесу Островского «Лес», где бы обличительные тирады произносил не спившийся провинциальный трагик, а некто непорочный и безупречный! Гоголь — тот и вовсе предпочитал пластать действительность с помощью Хлестаковых да Чичиковых.

Но Георг Борн… Это ж надо было додуматься противопоставить гестаповской машине не героя-подпольщика, не отважного советского разведчика, а такого мерзавца, что поискать — не найдёшь. Эгоист, циник, прощелыга, предатель! И ему, представьте, сочувствуешь. На фоне гестапо даже он кажется отрадным явлением.

Собственно, привлекательность плутовского романа в том и состоит, что жулик неизбежно симпатичнее государства, своего исконного противника. Мало того, любой душегуб (Стенька Разин, Робин Гуд) просто обречён на любовь народную, стоит ему противостать системе.

Однако мне всегда казалось, что для тридцать седьмого года такая манера изложения не совсем типична. Другая странность: блестящий перевод, а чей — не сказано. Хлёсткие афористичные фразы, зримость и краткость характеристик. То и дело возникало впечатление, что повесть изначально написана по-русски. А ещё был неуловимый момент, когда забавное повествование внезапно становилось жутким. Тоже, знаете ли, не каждому дано.

Естественно, мне захотелось познакомиться и с другими книгами этого автора. И вновь началась чертовщина длиною в двадцать лет. К моему изумлению, никакого Георга Борна в довоенной немецкой литературе не нашлось. Как, впрочем, и в послевоенной. Забытый писатель-антифашист? Позвольте усомниться.

И кого я только не спрашивал! Литературоведов, преподавателей зарубежки… Бесполезно. Пытались мне, правда, всучить некоего Георга Борна 1837 года рождения, но предположить, будто этот сочинитель бесчисленных авантюрных романов дожил до времён Третьего рейха, было бы, согласитесь, слишком смело.

Откуда ж мне было знать, что, как всегда, не того я ищу и не там!

А теперь: внимание. Дальше — мистика.

Сидим это мы в прошлом году в баре с Сергеем Синякиным (любителям фантастики его представлять не надо), и вдруг ни с того ни с сего он говорит мне:

— А знаешь ты такого писателя — Георг Борн?

— Как?! — кричу я. — Ты его тоже читал?

— Нет, — отвечает друг, земляк и коллега. — Но я о нём пишу.

— «Единственный и гестапо»? — уточняю я на всякий случай, вспомнив того придворного доисторического романиста (кстати, судя по интернетным рейтингам, он опять входит в моду).

— Да, — подтверждает Сергей. — «Единственный и гестапо». А у тебя она есть?

— Есть.

— Дай почитать!!!

Выяснилось, данные он раскопал я книге о репрессиях тридцать седьмого. Не было никакого Георга Борна! Был Давид Григорьевич Штерн, советский дипломат, писавший под псевдонимом Георг Борн. На каком языке? А чёрт его знает! При ближайшем рассмотрении оказалось, что фамилия переводчика в книжке значилась, но затем была тщательнейшим образом заскоблена. Либо Давид Григорьевич сразу писал на русском, либо переводил сам себя. Во всяком случае, мне хочется так думать.

Биография Штерна отрывочна и стремительна: родился в 1900-м (Германия), в 1922-м вступает в Компартию Чехословакии (Прага), с 1927-го — член ЦК (Германия). Служит в советской торговой миссии (Берлин), затем — в полпредстве. Бежит от Гитлера в СССР, занимается дипломатической работой, успевает издать несколько книг. Осенью 1937-го — репрессирован. Обвинение — вы не поверите! — сотрудничество с гестапо.

Должно быть, тогдашние наши контрразведчики мало чем отличались от нынешних литературных критиков, искренне полагающих, будто от первого лица пишутся только автобиографии и так называемая исповедальная проза.

В этом свете особенно жутковато начинает смотреться текст на предпоследней страничке. Вот он: «ЧИТАТЕЛЬ! Издательство просит сообщить отзыв об этой книге, указав ваш точный адрес, профессию и возраст. Просьба к библиотечным работникам организовать учёт спроса на книгу и сбор читательских отзывов о ней».

Скольких же ты увёл с собой, Давид Григорьевич…

Третья таинственная история скорее напоминает анекдот. Но это и понятно, поскольку началась она, когда мне только-только исполнилось двенадцать лет. Пришёл я в детскую библиотеку, увидел новенький сиреневый томик «Фантастика-62». В оглавлении обнаружились братья Стругацкие. И не просто Стругацкие, а новая их повесть «Попытка к бегству». Дальнейшие мои действия были стремительны, искренни и прямодушны: я огляделся, заткнул книжку за ремень, укрыл рубашкой и, старательно втягивая живот, покинул здание.

Счастливые незабвенные времена, когда сначала совершаешь поступок, а потом и думать незачем. Сохрани я это качество, был бы сейчас олигархом.

Говорят, ворованное слаще. Но не до такой же степени! Первые страницы повести показались чуть ли не приторными. Привыкнув к благородному суровому героизму «Стажёров» и «Возвращения», я озадаченно вникал в идиллический дачный мирок, где на неведомые планеты летают с прибауточками и по туристической путёвке, за которой, правда, приходится выстоять долгую очередь.

Что это был всего-навсего литературный приём, размах перед ударом, мне, понятно, и в головёнку не приходило. Поэтому, когда удар всё-таки последовал, показалось, будто мир раскололся. Нет, не ожидал я такого от моих любимых писателей! На пальцах объяснить двенадцатилетнему пацану, что благие дела не вознаграждаются, что совершённое тобой добро немедленно потребует новых жертв и не успокоится, пока ты не отдашь ему всё, включая жизнь… Жестоко.

Чуть ли не со взвизгом я отбрасывал книжку, не желая знать, что будет дальше. Но — никуда не денешься — открывал снова и, угрюмо сопя, продолжал читать. А прочтя, принялся перечитывать. Затрепал, замусолил.

Потом её у меня какая-то сволочь украла.

Собственно, речь-то в данном случае даже и не о том, а о крохотном типографском брачке, послужившем причиной очередного долгосрочного недоразумения. Не пропечаталась левая ножка буквы «н». Читаю:

«— Это на тот случай, если у капитана вдруг случится отложение солей или колено горчичной…»

Стоп! Отложение солей — понятно, отложение солей было у бабы Лёли. А вот колено горчичной…

Нет, вру. Не мог я в двенадцать лет надолго забуксовать над незнакомым словосочетанием. В таком возрасте не буксуют. Скорее всего, запнулся на полсекунды — и марш-марш вперёд.

Попрошу люденов и прочих знатоков творчества Стругацких сдержать глумливое своё хихиканье. Оно здесь неуместно. Ошибка, засевшая в детской памяти, исправляется с большим трудом. Если вообще исправляется.

Однажды услышал я от моей жены изумительную историю: в одной из сельских школ Волгоградской области на партах (точнее — с изнанки каждой откидной крышки) было крупно и разборчиво начертано: «ПОРТФЕЛЬ». Естественно, Надя поинтересовалась, что сие означает. Ей объяснили. Оказывается, хуторянин, впервые занёсший в те края мудрёное городское словцо, запомнил его неправильно. И вся округа с тех пор говорила «фортпель» и только «фортпель». А на уроках за это дело карали. Вот и пришлось снабдить шпаргалкой каждую парту.

Шутки шутками, но ведь именно так формируются диалекты, а впоследствии, представьте, и языки.

Вернёмся, однако, к «Попытке».

Уже и книжку у меня увели, и годы минули, а недоумение так и не рассеялось. Отложение солей — колено горчичной. Соль и горчица — явления с одной полки. Вдобавок отложение солей случается, как правило, именно в колене. Может быть, структу-ральнейший лингвист Вадим просто неудачно пошутил? Вот и прочие персонажи повести отзывались о нём в том смысле, что неудачно, мол, шутит.

Тогда это самая его неудачная шутка.

А впрочем… Мало ли недоразумений в мировой литературе? Помню, одна сокурсница приставала не раз: объясни ей да объясни, почему в одном переводе Джерома единственной болезнью, которой он у себя не обнаружил, была родильная горячка, а в другом — вывих коленной чашечки. Как всё-таки правильно?

Откуда я знаю, как правильно! Значит, такие у нас переводчики. Что хотят, то и воротят.

Годам к тридцати я, как было уже сказано выше, научился ненароком складывать английские буковки в слова, а слова в предложения. Читал всё, до чего мог дотянуться. Дотянулся однажды до Джерома. Ну, думаю, уж теперь-то выясню, какой он такой болезни у себя не нашёл. Ага! Вот оно. Housemaid's knee. Лезу в словарь. Ну понятно. Типично женская болезнь. В Англии горничные скоблили полы, стоя на коленях, отчего и зарабатывали сдвиг коленной чашечки. Колено горничной.

Минутку, минутку…

Колено горничной?!

Дома тогда, помню, никого не было, поэтому матерился я долго, изумлённо и самозабвенно.

Из всего вышесказанного неотвратимо следует, что автор этих строк — читатель ленивый и нерадивый, иначе бы не пришлось ему ломать то и дело голову над таинственной чертовщиной, возникающей сплошь и рядом на пустом месте. А с другой стороны, насколько бы скучнее стало жить!