Газета День Литературы # 61 (2001 10) - Газета День Литературы

На открытие железнодорожной станции Козлова Засека приехали и писатели Валентин Распутин, Михаил Алексеев, прямо на станции получивший премию имени Льва Толстого, Владимир Личутин, Анатолий Ким, Валентин Курбатов и другие участники толстовских чтений.

Как по волшебству прекратился дождь, солнце осветило и станцию-музей и поляну под веймутовой сосной, куда после встречи первого московского поезда вернулись писатели. Я заметил, что под сенью великого классика неохота говорить фальшь, какие-то общие слова. Толстой вызывает своих коллег на откровенность. Вот и говорили на этот раз о самом важном и в литературе, и в жизни России. Когда-то Лев Николаевич признавался, что больше всего на свете любит простой "русский мужицкий народ", согласятся ли на такую любовь наши современные писатели? Об этом размышлял Владимир Личутин. Андрей Волос, недавний лауреат Госпремии, говорил о том трудном пути, которым идет сегодня хорошая книга к читателю. О неизбежности литературного консерватизма говорил американец Джон Блеймайер.

Писатели видели в литературе последнее предупреждение, признавали высокую ответственность мастера слова, утверждали неизбежность самоограничения. Среди выступавших — Александр Эбаноидзе, Михаил Кураев, Вячеслав Дегтев, Валентин Курбатов, Михаил Петров, Петр Краснов, Тимур Зульфикаров. А по вечерам там пели песни Александр Михайлов и Ирина Дементьева, русский народный хор, цыганский ансамбль.

Закончились шестые толстовские чтения на пятый день 12 сентября на поле Куликовом. От поля высоких дум до поля высоких битв. И девиз один и тот же — за Россию.

Ибо сегодня как никогда кстати звучат слова Льва Николаевича Толстого: "Если человеку плохо жить, то это только оттого, что у такого человека нет веры. Это бывает и с народами. Если плохо живется народу, то только оттого, что народ потерял веру". Наш долг — писателей России, помочь русскому народу, да и себе самим — обрести веру. Так победим!

Редактор

Григорий Заславский ЦЕНТРОВОЙ (К 60-летию Николая Губенко)

Всякий город кичится великими уроженцами, точно речь и впрямь о плодородии здешних почв. Это понятное хвастовство, порой переходящее в соперничество (история знает примеры), свойственно и заштатным городкам, "гордящимся присутствием на карте", и столицам. Одесса гордится, что помимо многих великих евреев 17 августа 1941 года здесь родился Николай Губенко.

Снятый им много лет спустя фильм «Подранки» принято считать автобиографическим, поскольку сам Губенко — из тех сирот войны: его мать повешена фашистами, отец — военный летчик — разбился в бою под Луганском. В рассказе о других, тем более в статьях, приуроченных к «весомой» юбилейной дате, редко когда вспоминают о родителях юбиляра, даже если они дожили до круглой даты. У Губенко, наоборот, — родители, которых он не видел, сильно повлияли на всю его жизнь. Только что упомянутые «детали» жизни, конечно, важны для понимания не только того, что сделано и делается Губенко в кино и театре, но и его человеческих поступков. Характера его творчества и человеческого характера.

* * *

Николай Губенко окончил сразу и актерский, и режиссерский факультеты ВГИКа, киношного вуза, откуда в театры актеров брали и берут не особо, а в советские годы для них открыт был один-единственный Театр киноактера. Не совсем театр. Скорее, место, куда можно было положить трудовую книжку (не уверен, что актеры испытывали такую нужду, но числились в этом театре многие, в том числе и кинознаменитости, а играли чаще те, кто значился во втором и третьем составах, кому в кино доставались эпизоды или не доставалось почти ничего).

В профессии ему давалось все и как-то сразу. Может, в жизни это было не так, но список сыгранных ролей, список поставленных фильмов впечатляет совершенным отсутствием обычной в любой профессиональной карьере «мелочевки». От ВГИКа и на много лет вперед жизнь Губенко — со стороны или, если угодно, "на бумаге" — выглядит как какая-то компенсация за предыдущие ужасы. Точно решено было: хватит, пусть теперь повезет. И наступила пора везения. С самого начала ему досталось «все». Он дебютировал «сразу» у Хуциева, в 1961 году в фильме "Застава Ильича". С тех самых пор увлеченный поэтической правдой жизни или, наоборот, бытописанием, где быт имеет до поры сокрытые романтические или даже сказочные по своей невозможности выходы, Марлен Мартынович Хуциев отобрал Губенко как «своего», подходящего по типу.

Для Хуциева ведь и сегодня важно, чтобы все в его фильме «соответствовало». Губенко — «соответствовал».

И в Театр на Таганке он пришел из кинематографа. Но после четырех лет работы «вернулся» в кино. И до самого сего момента жизнь Губенко превратилась в такую череду возвращений — из кино в театр, из театра — в кино. С выходами в «самоубийственную» (Галина Волчек назвала его самоубийцей, когда Губенко пошел в министры культуры) политику, которая его не убила, во всяком случае, все его выступления — хоть с трибуны Государственной думы, хоть в своем театре, где он и директор, и режиссер, и актер, — свидетельствуют как раз о том, что в нем живы претензии максималистской юности.

Мало кто отважится спорить с Толстым, который сказал однажды, что, мол, говорят, глупо менять свои убеждения, а я скажу, что глупо не менять свои убеждения. А Губенко — по всему выходит — спорит. В интервью, которое я взял у него несколько лет назад, говорит: "Я отнюдь не ортодокс, просто считаю, что идеи социальной справедливости не изжили себя. Вот и папа римский сказал на днях, что капитализм подходит к своему логическому финишу и надо нацелить все свои устремления на социалистические пути. "Социализм для меня — наука и сомнение, исследование вместо веры, понимание вместо послушания" — это Герцен. Идея социальной справедливости вечна. Ну почему, если Бог сотворил вас одаренным журналистом, а другого — бездарным слесарем, почему слесарь должен нищенствовать и голодать? Если Бог сотворил его, надо дать ему хотя бы прожиточный минимум, кусок хлеба — вот задача государства. Дайте людям возможность трудиться — это справедливо".

* * *

В 80-м он вернулся на Та

ганку по просьбе Любимова, чтобы после смерти Высоцкого принять его, Высоцкого, роли, а поскольку многие из них были «общими», это было еще и возвращение к своим ролям. Амплуа у Высоцкого и Губенко на Таганке было одно — они оба были горланами-главарями. Учитывая, что само это самоопределение принадлежит Маяковскому, горланы-главари Таганки были одновременно и поэтами, не только поэтами-трибунами, но и лириками.

К слову, все фильмы, снятые режиссером Губенко, совершенно лишены внешне выраженного и, если так можно сказать, — прямого общественно-политического темперамента, они — суть сборники его лирической поэзии. Все они музыкальны (в картине "Из жизни отдыхающих" это музыка одного из лучших или даже лучшего мелодиста среди ныне живущих композиторов — Исаака Шварца), в них поют и читают стихи. Один так и назван хрестоматийной поэтической строкой: "И жизнь, и слезы, и любовь". Поэзию — как верный сын Таганки (или Таганка и притянула его, предчувствуя тот же вкус и то же чутье?) — Губенко чувствует и понимает. В репертуаре его "Содружества…" — два поэтических представления, два спектакля-реквиема — «ВВС», посвященный памяти Высоцкого, и «Афган».

* * *

У Любимова, на Таганке, он все время играл "героев нашего времени": Летчика в "Добром человеке из Сезуана", Печорина в "Герое нашего времени" (буквально!), есенинского Пугачева, пушкинского Годунова. То ли сам он — геройской своей выправкой — «напрашивался», то ли роли сами «просились» и находили его. В театре внешность действительно многое объясняет. Такого, как Губенко, — основательного, крепкого, упрямо глядящего вперед, но и задним умом — сразу видно! — тоже крепкого — на втором плане не спрячешь. Пользуясь шахматной лексикой, такому если дашь роль пешки, — будет «проходная». Губенко же играл фигуры, ломавшие ход истории, судьбы стран и их населявших народов, будь то Годунов или Пугачев, Гитлер или Ленин (Керенский в "Десяти днях, которые потрясли мир" — из их числа).

Он не был актером на "руководящие роли", и опасности такой — до конца своих дней играть одних генералов и высоких партийных руководителей — счастливо избежал (не только по причине падения социалистического строя). Мешала стихия, мощь его собственного темперамента, хотя с «миллионами» он умеет говорить не только криком, но и шепотом, и негромко, интимно. В Пугачеве Губенко эту мощь — скифскую, дикую — как раз и играл. Его герои предпочитали всякие отчеты отнести на потом, чтобы отчитываться уже напрямик, без посредников. (Тут кстати вспомнить и министерский его опыт: кто бы еще осмелился вступить в схватку с самим Любавическим Ребе, отказываясь выдать книги из Ленинской библиотеки и вывезти их в США.)