Записки подростка военного времени - Сидоров Дима

После длительного стояния в Новосибирске и перекомбинации вагонов в новый эшелон мы наконец двинулись к далекому Алтаю. Дорогой я любовался природой. Показались горы. Это, говорит Клавдия Викторовна, отроги Алтая. Много строевой сосны, других высоких деревьев. А люди в вагоне замучены, истомлены, все чумазые… Скорее бы конец этому небывалому путешествию! Каждый мечтает помыться в теплой бане. А тут ударили трескучие морозы, носа высунуть нельзя!

Но хотя и неохота из насиженного гнезда вылезать на лютый мороз, решили: надо кончать поездку, пора искать себе дом. Приготовления начались еще до Барнаула.

Барнаул мне как-то не приглянулся. Здесь стояли всего три часа. С радостью ожидали приближения Рубцовска — конечного пункта пути. Что-то нас ждет там?

Рубцовск — небольшой, но многолюдный городок. Много эвакуированных из Ленинграда, Москвы и других городов. Нас отцепили и поставили в тупик. К полудню мы расстались с вагоном. Вещи перетащили в вокзал. А там — целая давка: станция узловая, пассажиров масса. Кое-как уложились. Один из нас караулил вещи, а другие ушли смотреть город. Зина с дядей Ваней пошли в райисполком устраивать дальнейшую нашу жизнь. Ей дают вместе с дядей Ваней направление на станцию Локоть — это от Рубцовска двадцать пять километров. А там есть колхоз «Красная заря». Узнаем, что поезд туда идет в час ночи. Снова ждем-пождем…

В двенадцать часов поезд подали. Кое-как погрузились. Мы с Зинаидой сидели в вагоне. Женя, Шура, Толя — тоже. А Маруся все время хлопотала со своими пожитками.

Среди ночи меня разбудила Зина. Это Локоть! Та станция, начиная с которой мы перестаем быть кочевниками. Поспешно выбрасываем вещи, разбираемся на перроне, а Зина бежит узнавать на станцию. Семья дяди Вани была назначена в колхоз ««Советская Сибирь». Их уже ждал извозчик с подводой.

С перрона свой жалкий скарб мы перенесли в вокзал, хотя это и не разрешалось. В помещении ни электричества, ни буфета. Холодно. С утра, видимо, печи не топили. В три часа ночи 28 ноября 1941 года, разобравшись по скамейкам, мы уснули.

Утром, часов в шесть, за нами приехали, погрузили на сани — и вот мы едем в колхоз. Это оказалось совсем рядом. Нас привезли на общий двор. Сказали: отдыхайте. Кто-то вызвался поискать нам квартиру. Пришла одна женщина и сказала, что она может пустить нас в дом, так как сама переезжает к своему отцу. Приходили какие-то люди, расспрашивали нас о нашей жизни, о немцах, о Ленинграде. Мы неохотно рассказывали. Один дед — видно, очень сердобольный человек — принес нам калачей и ведро картошки. Мы поблагодарили. А потом нас повезли на квартиру.

Наша хата стоит почти рядом со станцией, и не хата это, а можно сказать, мазанка. Не понравилась она нам. Так и стоял перед глазами родной дом в Петровщине, деревянный, просторный, с крашеными полами. А тут пол глиняный, печь топят кизяком. Нагрела хозяйка воды, и мы с грехом пополам помылись. На другой день тетя переехала, оставив нас, пятерых человек во главе с Зинаидой, одних. С этого часу начались мучительные дни для нашей семьи.

Декабрь. Село Веселоярск. Алтай

Наша жизнь в заброшенной, холодной хате — жизнь каторжников в старое время. Правда, первые дни мы жили ничего: был хлеб, крупа, картошка. Дали в колхозе и немножко дров. Но каждый час, каждую минуту ощущалось, что нет того, нет другого. А главное, что делать с малолетками — Шурой, Женей, Толей? Близнецам по десять лет, а Тольке девяти еще не исполнилось. Я стал хлопотать о детском доме. Время шло, их не брали, не переводили и нас из промерзшей мазанки. Зина с самого первого дня работает в колхозе. На четвертый день жизни здесь истопили баню, в которой так давно хотелось искупаться.

В конце недели нам дали сколько-то пшеницы. Я смолол ее на мельнице. 12 декабря съездил в Рубцовск, свез документы о ребятах, которые выхлопотал в сельсовете. Документы я сдал тов. Забировой (заведующая районо). Она сказала:

— Ребят ваших определим в детдом не раньше чем через две недели.

Домой вернулся с печальными результатами. Теперь надо было подумать о самом себе: куда идти работать. В МТС как раз открылись курсы трактористов, они работали с первого января, но набор еще продолжался. Туда я и пошел. С первого дня мне там не понравилось: люди недисциплинированные, некультурные, в воздухе висит сплошная ругань. Но Зина мне советовала: «Будь трактористом — трактористы нужны сейчас вот как!». Я ее послушал, стал учиться на курсах. Отвечал на «отлично» и «хорошо», хотя и без достаточного понимания в тракторе.

Время шло. Еще в первые дни нашего водворения в Веселоярске Зина написала письма Степану Третьякову (другу моего старшего брата Павла). Я снес их на почту.

Итак, я в МТС, Зина в колхозе, а ребята наши с утра до вечера сидят дома на чуть тепленькой печке — во двор им выйти не в чем. В хате холодина, нет дров, нет зимних рам в окнах. Мне очень жалко их. Когда я вижу их высохшие лица, слезы так и закипают в горле. Выхожу на лунную улицу и плачу без конца. Надо что-то делать, надо чем-то им помочь. Они еще маленькие. Тольку мне особенно жалко.

Я решил во что бы то ни стало определить их в детдом, а поэтому каждую неделю езжу хлопотать об этом в Рубцовск. Был много раз в райисполкоме, разговаривал с председателем рика Скрипченко, его заместителем Чертовских, с заведующей общим отделом. Эта женщина — с Украины, и она мне помогла больше, чем кто-либо другой: видно, сама много пережила за этот год. Был я и в райкоме партии.

Секретарь райкома Лебедев дал записку Рыжаку, начальнику политотдела, просил помочь с «устройством малолетних ребят из семьи ленинградского рабочего Сидорова».

Но снова потянулись дни, а ребятишек никуда не устраивали. Прекратилась и помощь. Лишь благодаря моему упорному характеру нам дали из колхоза мешок картошки, капусты, моркови — у них у самих всего этого очень мало. В райисполкоме нам дали триста рублей денег.

Январь 1942 года

Вот уже и Новый год прошел, а ребята все на печи, все ждут, когда их возьмут в детдом. Они совсем исхудали, опять обовшивели, обросли. Зима суровая, а Зина и я без валенок. А морозы все крепчают. Как получили деньги, я купил валенки ношеные за сто пятьдесят рублей. Потом чулки шерстяные за сорок рублей, чулки за десять рублей. В январе я сделал еще дело: выхлопотал пособие — семьдесят пять рублей в месяц. Первый раз нам дали сто семьдесят пять рублей (за ноябрь, декабрь и десять дней января). Второй — триста двадцать пять рублей. Сразу купили еще валенки. Стало немного на душе легче. Появилась возможность брать обеды из столовой, а она неподалеку от нашей хаты. Но как же медленно тянулось время! Особенно одолевал этот проклятый холод. Дрова с Женей мы возили из Зобоки, но это не дрова, а лоза, вернее — какие-то прутья, которыми у нас переплетают изгороди. Иногда было так холодно, что хоть замерзай. Потолок и стены в снегу, промерзли насквозь. Спали на печи. Женя нас согревал (он с младенчества какой-то горячий!). Спали вчетвером, еле-еле помещались. Зина — на кровати, заваленная ворохом тряпья.

Писем от родных нет. Как хочется домой, домой! Братишки говорят часто о доме, о папе, о братьях, вспоминают маму. Мне снится дом, братья, отец, красноармейцы. Как все это мило! Скорей бы увидеть все родное! Скорей бы конец Гитлеру!

Середина февраля

Из Барнаула пришли путевки в детдом. Ребята были рады. Я попросил в колхозе помощь и отвез их в приют. На их лицах — радость. Я спрашивал:

— Что, охота вам в детдом?

— Да, очень! — отвечали они.

Ребят сразу определили в школу. Мечта их сбылась. Детдом от нашей хаты всего в одном километре. Они часто у нас бывают. Рассказывают, что делают, как учатся. Женя и Шура живут вместе, вместе спят и учатся. Они говорят, что живется им теперь куда лучше, чем дома. Толя немного скучает, но все же и он ничего — заметно поправился, поздоровел, имеет товарищей. Все они передовики как в учебе, так и в работе. Будет тепло — они будут снова вместе с нами. А пока это самый верный путь. Так думаю я. Найдем отца, братьев, и дело поправится.