Шпион против майора Пронина - Арсений Замостьянов

— Потому и холостяком остался!

— Зато ты, Лев Сергеич, детей нарожал за нас двоих. И за это тебе — заслуженный почет и уважение. Я за тебя хочу выпить. За моего лучшего друга, талантливого советского писателя, отца огромного семейства, коммуниста Льва Овалова! Эх, хороший коньяк.

— Действительно, коньяк сегодня какой-то особенный. Как мед. А цвет? Смуглянка-молдаванка.

— Видишь, как оно бывает? Третий раз из этой бутылки пьем, а он все лучше и лучше. Можешь объяснить этот факт с материалистической точки зрения?

— Марксизм об этом молчит, как партизан, — улыбнулся Овалов. — Ему не до этого.

— Коньяк не меняется, мы меняемся. Бытие меняет наше сознание. Все реже нам улыбается счастье дружеских встреч, а также счастье любви. Поэтому и наслаждения больше в каждом глотке «Двина». Толково объяснил?

— По-комиссарски!

— Мы с тобой оба комиссары. Гражданскую-то оба прошли. И в партию вступили примерно одновременно.

— Ты с Дзержинским работал, я с Луначарским, с Фадеевым… — подхватил Овалов. — Великие времена! Казалось бы, это было вчера. А стало историей. Золотые скрижали летописи!

— Все-таки ты поэт, — хмыкнул Пронин. — Не можешь не говорить красиво. Не обижайся. Это Базаров не любил красивую речь, а я люблю. В нашем мире так мало поэтов… Береги в себе этот талант — говорить красиво, радовать сентиментальных идиотов вроде меня. Мало таких людей, как ты, Овалов. Мало. Вас хорошо бы в Красную книгу занести или там в справочник редких минералов для юных геологов.

— Хорошо бы… — вздохнул писатель.

— Хорошо бы, хорошо бы нам ерша поймать большого! — Пронин процитировал чьи-то стихи и наполнил бокалы. — Давай еще по глоточку под чаек. Люблю под горячий чаек. Если заварка специальная.

За последнее десятилетие Пронин почти не постарел. Законсервировался в образе почтенного генерала! Двигался по комнате свободно, энергично и нисколько не походил на вечных скитальцев по кремлевским больницам, в которых частенько превращались видные борцы за счастье мирового пролетариата после шестидесяти лет. И все-таки режим Пронина изменился. Он все реже бросался в омут больших операций. Реже выезжал в командировки — что по Советскому Союзу, что за рубеж… Словом, превратился в кабинетного аналитика, в закоренелого домоседа. По вечерам любил захаживать в кинотеатр «Иллюзион», благо он располагался в одном из корпусов огромного дома на Котельнической набережной. Подолгу сиживал на лавочке напротив кинотеатра, дышал москворецким воздухом. Иногда гулял по Радищевской до Таганки или через мост, к тихой старорежимной Солянке.

Солянка, если судить по дворам и фасадам, оставалась заповедником дореволюционной Москвы. Не древней Белокаменной с кремлями и церквушками, а Москвы начала XX века, в которой некоторые улицы не уступали столичному Петербургу. Доходные дома, купеческие лавки, частные банки. А где частные банки — там публичные дома, там воровские малины, там подпольные и официальные казино. Злачные места! Золотые фасады сменяются отвратительной изнанкой. Таков нерушимый закон буржуазного общества, в котором властвует чистоган, царствует его величество рубль. Хозяева жизни куражатся. И перекрывают дорогу к Просвещению миллионам горемычных босяков. Казалось, что это навсегда. Но просчитались господа фабриканты, именитые банкиры и степенные вельможи. Все сметено могучим ураганом. Где теперь те хозяева жизни? В чьих-то хвастливых воспоминаниях, в которых правды на ломаный грош. В безымянных могилах. Или в эмиграции, где очень немногие устроились в комфорте и почете. А некоторые затаились, стали мелкими совработниками, освободили престижные квартиры, устроились в скромных углах коммуналок.

Бывшие доходные дома по сей день украшали извивы Солянки. Теперь они принадлежали государству, то есть (по большому счету!) — народу. И трудящийся народ поселился в комнатах бывших доходных домов. А квартплата за все годы существования СССР не повышалась ни на копейку! В бывших частных конторах расположились совучреждения. А во дворах играли дети… Им всецело принадлежала Москва в будние дни с двух часов для до семи часов вечера. А по воскресеньям во дворы выносились патефоны. Трудящиеся культурно отдыхали под музыку. И звучал над Москвой задушевный голос Владимира Трошина:

По ночному городу бредетТишина…

Или восточные сладости Рашида Бейбутова:

Только у любимой могут быть такиеНеобыкновенные глаза!…

Звучали и голоса наших друзей из-за рубежа: француза Монтана, румына Петреску… Танцевали, играли в домино и лото, а потом открывали бочки с квашеной капустой, вспарывали консервные банки, пили водку и нарзан. И редко дрались. А если дрались — то с понятием, до первой крови. Даже на футболе не дрались! Даже после футбола! Со знанием дела обсуждали игроков, курили, спорили, делали копеечные ставки, но чтобы из-за футбола хвататься за нож или дубье — никогда.

Пронин с любовью смотрел на мирных горожан. Дома не изменились, но как изменились люди с дореволюционной поры! Они стали добрее и спокойнее. Их дети учатся в школах и вузах: им суждено повести страну в космическое завтра. Ушел в прошлое разгул старой Солянки, когда каждое утро во дворах находили трупы.

Мы завоевали мир и теперь никогда не вернемся к дикостям доморощенного капитализма. Молодые москвичи, конечно, не помнят, каким он был — капитализм. Может быть, кое-кого привлекает угарное прошлое? Яркие этикетки частных фирм, соблазнительный порок порнографических картинок… Как оградить от этого молодежь? Фасады капитализма заманчивы: неоновые огни, броская реклама, роскошь, мода. Чтобы понять, как страшна изнанка капитализма, нужно повариться в мире чистогана, что твой карась в ушице. А ведь карась тоже думал, что баня, а оказался сваренным… Но мы же не можем устраивать им в Советском Союзе тренировочные макеты дикого капитализма! Что же делать? Читать назидательные речи? Да так только отвратишь от истины! Молодежь не жалует резонеров, это к старости мы сами ворчим и прислушиваемся к ворчанию. Значит, нужно ставить перед молодыми людьми приманчивые задачи — космос, военные победы, освоение новых далеких земель. Только на этом пути, а не на лекциях общества «Знание» ребята станут настоящими советскими людьми. Поймут, кто с нами и кто против нас. Нельзя держать наших внуков в оранжереях!… Так думал Пронин, когда друзья сообщали ему о проделках столичной богемной молодежи, которая молилась на заграничные тряпки и пластинки…

А бывшие хозяева жизни и их детки? Превратились в совслужащих, некоторые даже рабочими стали! Многие из таких оборотней затаили злобу на советскую власть — и это вполне логично. А кому-то хватило мудрости смириться, склонить голову перед непреклонной силой рабочего класса. Всяких повидал майор Пронин. Впрочем, и не майор, а генерал-майор КГБ, Герой Советского Союза Иван Николаевич Пронин. Вся страна привыкла к триумфальному сочетанию слов, золотом по мрамору: майор Пронин. Он и сам себя мысленно называл майором, а не генералом. А генералы — даже старшие по званию и по возрасту — все равно встают, когда в комнату входит майор Пронин. И поправляют мундиры. И отдают честь чекисту. Красногвардеец Иван Пронин стал чекистом еще в 1918 году. С самим Дзержинским служил! До хрипоты спорил с кокоткой Менжинским! Знал Петерса, Стырне, водил дружбу с легендарными красными дипкурьерами…

А молодой весельчак Иван Папанин учил его пить спирт без закуски. Это ведь Папанина драматург Тренев вывел под именем балагура Шванди в пьесе «Любовь Яровая»! Потом Папанин станет полярником, прославится на весь мир, а его тезка Пронин превратится в человека за семью печатями. Разведчик не имеет права быть знаменитым! Вот только писатель Лев Сергеевич Овалов иногда публиковал рассказы и повести про майора Пронина. Только правда там была загримирована, чтобы художественная литература не наносила вред государственной безопасности.

Пронин медленно, торжественно — как средневековый римский папа из костюмного кинофильма — прошествовал от кресла к секретеру и достал из укромного уголка вторую бутылку «Двина».

— Наверное, мне пора писать мемуары. Я полюбил рассуждать, вспоминать, сопоставлять. Раньше занимался этим по работе и ненужную информацию стирал из памяти. Знаешь, в Ленинграде говорят — стирка, а в Москве — ластик. Так было. А теперь вспоминаю…

— Мания воспоминаний! — поставил диагноз Овалов. — В таком случае тебе действительно нужно немедленно садиться к столу и писать. Упустишь момент — потом поздно будет. У нас говорят: «Я беременен повестью».

— Хочешь сказать, что я превращаюсь в беременного мужика? Жаль, что Агаша уснула. Она бы заливисто над этим посмеялась.

— Ну, извини, может быть, это действительно пошловатая метафора. Но уж больно привязчивая. Но писать тебе действительно необходимо. Поверь старому графоману.