Том 3 - Жюль Верн

Бродяга поднес к губам флягу из выдолбленной тыквы с напит­ком, известным в Перу под названием «чика», а в верховьях Амазонки чаще именуемый «кайсума». Его приготовляют из сока сладкой маниоки[9], которому дают перебродить. Наш лесной стражник, человек с луженой глоткой, считал необходимым доба­влять к чике еще и изрядную дозу тафии[10].

Сделав несколько глотков, он встряхнул флягу и с огорчением убедился, что та почти пуста. Затем, достав короткую трубку, сделанную из древесного корня, набил ее крепким бразильским табаком старинного сорта «петен».

Табак Торреса не имел ничего общего с современным перво­сортным «скаферлати», но будучи непривередлив в вопросе куре­ва, как и во многих других, достал огниво, высек огня, разжег немного липкого вещества, известного под названием «муравьино­го трута», и раскурил трубку.

После десятой затяжки глаза его закрылись, трубка высколь­знула из рук, и он уснул или, вернее, впал в забытье, которое нельзя назвать настоящим сном.

Глава II Вор и обворованный

Торрес проспал около получаса, когда под деревьями послы­шалось легкое шуршание. Казалось, кто-то шел босиком, стараясь ступать осторожно, чтоб его не услышали. Если бы бродяга не спал, он бы сразу насторожился, так как старался избегать нежела­тельных встреч. Еле слышный шорох затих возле дерева, под которым лежал Торрес.

В лесах Верхней Амазонки водится множество цепкохвостых обезьян: легкие и изящные сахиусы, рогатые сапажу, моносы с серой шерстью, сагуины, с такими уморительными рожами, что порой кажется, будто они в масках. Но из всех обезьян самые своеобразные, бесспорно, гуарибы. У них общительный и совсем не злобный нрав, не то что у свирепых мукур; к тому же в них силен общественный инстинкт. Стая гуарибов дает о себе знать еще издали монотонным гулом голосов — ни дать ни взять цер­ковный хор, поющий псалмы.

Гуариба, называемая в Бразилии также «барбадо», довольно крупное животное. Несмотря на незлобивость ее характера, встреча с такой обезьяной все-таки небезопасна. Ее гибкое и силь­ное тело свидетельствует о том, что она может сражаться на земле не хуже, чем прыгать по ветвям лесных исполинов.

Гуариба — а это была она — приближалась к спящему мелкими шажками, озираясь по сторонам и беспокойно помахивая хвостом. В могучих руках она держала толстый сук. Должно быть, заметив лежащего под деревом человека, обезьяне захотелось рассмотреть его поближе. Она подошла и с некоторой опаской остановилась в трех шагах.

Бородатое лицо обезьяны исказилось гримасой, обнажились острые, белые, как слоновая кость, зубы, угрожающе поднялся сук. Вид спящего человека явно не вызывал у гуарибы симпатии. Были ли у нее особые причины питать враждебные чувства к представи­телям рода человеческого? Весьма возможно. Известно, что жи­вотные долго не забывают причиненных им обид, и, быть может, эта обезьяна затаила злобу против братьев старших.

Для местных жителей, особенно для индейцев, обезьяны лю­бой породы — лакомая добыча. Охотники преследуют их с особым рвением, и не только из любви к охоте, но и ради мяса.

Как бы то ни было, если гуариба и не думала сожрать лесного стражника, помня, что природа создала ее животным травоядным, то все же она, видимо, твердо решила посчитаться с одним из своих исконных врагов.

Некоторое время обезьяна пристально разглядывала человека, а потом тихонько двинулась вокруг дерева. Медленно и осторож­но приближалась она к спящему. Ее свирепая морда не сулила ничего хорошего. Гуариба остановилась у самого ствола и занесла сук над головой спящего...

Луч солнца, проникнув сквозь ветви, скользнул по металличе­ской коробке, лежавшей под выступавшими корнями, ее гладко отшлифованная поверхность блеснула, как зеркало. Обезьяна тот­час отвлеклась. Нагнулась, схватила коробку, попятилась и, подне­ся ее к глазам, принялась вертеть в руках, с удивлением разгляды­вая блестящий предмет. Быть может, еще больше ее удивил звон монет. Как видно, ее пленила эта музыка. Точь-в-точь погремушка в руках у ребенка! Потом она сунула находку в рот, и зубы ее заскрежетали по металлу.

Должно быть, гуариба подумала, что нашла какой-то неведо­мый плод, вроде громадного миндаля, у которого ядро болтается в скорлупе. Вскоре она поняла свою ошибку, вытащила коробку изо рта и крепко зажала в левой руке, выпустив сук. Падая, дубина обломила сухую ветку.

Торрес в ту же секунду вскочил на ноги.

—      Гуариба! — вскричал он.

Схватив лежавшую возле него маншетту, бразилец принял оборонительное положение. Испуганная обезьяна тотчас попяти­лась, сделала два-три быстрых прыжка и скользнула в чащу.

—       Вот что называется проснуться вовремя! — воскликнул Торрес. — Эта образина прикончила бы меня в два счета!

Обезьяна, остановившись шагах в двадцати, будто насмехаясь, отчаянно гримасничала. И тут Торрес увидел у нее в руках свою драгоценную коробку.

—       Мерзавка! Убить не убила, а выкинула штуку почище — обокрала! — закричал он. И бросился вслед за проказницей.

Торрес прекрасно понимал, что догнать проворного зверя будет непросто: и поверху и понизу обезьяна бегала быстрее, чем он. Только меткая пуля могла настигнуть ее на земле или на ветке дерева, но где её взять?

Торрес понял, что взять обезьяну можно только обманом. Надо перехитрить умное животное: скрывшись в густой чаще, разжечь его любопытство и заставить вернуться назад — ничего другого не придумаешь.

Торрес проделал все маневры, но безрезультатно: когда чело­век прятался, хитрый зверь, никуда не двигаясь, терпеливо дожи­дался его появления. Бродяга выбился из сил, но так ничего и не добился.

—       Подлая воровка! — воскликнул Торрес. — Этак, чего добро­го, заведет меня обратно к бразильской границе. Если б только заставить ее бросить коробку! Ей, видишь ли, нравится звон золотых монет! У, мерзавка!

И стражник вновь пустился в погоню.

Целый час он гонялся за гуарибой. В конце концов им овладе­ло бешенство, ругаясь последними словами, он извергал на голову воровки потоки угроз и проклятий. Обезьяна отвечала уморитель­ными гримасами. Торрес снова бросался за ней, задыхаясь, пута­ясь в высокой траве, продираясь сквозь густой кустарник, цепля­ясь за переплетающиеся лианы, сквозь которые зверь проскакивал со скоростью призового скакуна. Человек же спотыкался о тол­стые корни в высокой траве, падал, поднимался и снова бежал из последних сил.

Наконец он остановился в полном изнеможении.

—       Вот дьявол! Охотиться в зарослях за беглыми неграми и то легче! А все-таки я поймаю эту образину! Я ей покажу!..

Заметив, что лесной стражник прекратил погоню, гуариба остановилась: она тоже устала, хотя и не в такой степени, как Торрес, едва переводивший дух.

Так они простояли минут десять. Обезьяна жевала какие-то корешки, время от времени позванивала над своим ухом монета­ми в заветной коробке.

Вдруг разъяренный Торрес стал швырять в обидчицу камня­ми...

Однако надо было что-то делать. С одной стороны, бессмыс­ленно гоняться за гуарибой без всякой надежды ее поймать. С другой — окончательно примириться с нелепой случайностью, погубившей блестящий замысел, признать себя обманутым и оду­раченным глупой обезьяной — это уже слишком!

Торрес понимал, что с наступлением темноты похитительница без труда скроется от него, а он, измученный и обворованный, пожалуй, не сможет даже найти дорогу в лесной чаще. Погоня увела его на несколько миль в сторону от берега реки, и теперь ему будет непросто вернуться назад.

Торрес заколебался. Он уже готов был отказаться от коробки, но при мысли о похищенном документе душа его загорелась, и он решился на последнюю попытку.

Лесной стражник сделал несколько шагов вперед. Гуариба — столько же шагов назад и остановилась у громадного фикуса, которых так много в бассейне Верхней Амазонки. Обхватить ствол четырьмя руками, вскарабкаться вверх с ловкостью акроба­та, зацепиться хвостом за горизонтальные ветви в сорока футах над землей и взметнуться на самую вершину дерева — все это для обезьяны сущая забава и дело нескольких секунд.

Усевшись поудобнее на тонких, сгибавшихся под ее тяжестью ветвях, она продолжала прерванную трапезу, срывая плоды, ви­севшие у нее под рукой. По правде говоря, Торресу тоже не мешало подкрепиться и промочить горло, но — увы! — сумка его была пуста, а флягу он давно осушил до дна.