Песок. Повесть длиною в одну ночь - Аарон Макдауэлл

Пока не рассмеялся над собой.

От греха подальше я переложил деньги в задний карман джинсов. Там точно никуда не денутся. Ну то есть, — не буду зарекаться! — не должны. А там кто знает?

Трудно все-таки рассматривать жизнь как кино. При таком бюджете и масштабе декораций сценарий и сюжет у жизни все-таки не очень. По сюжету мне, видимо, нужно было попасть в торговый центр этим воскресным очень-очень ранним утром, а попадать я сюда не собирался. И сценарист не нашел ничего умнее, чем забросить меня в здание с помощью хитрого сюжетного хода — необходимости расплатиться с таксистом. В планы сценариста не входил альтернативный вариант расплаты.

Хотя деньги точно были.

- Они были, ты слышишь! – раздраженно ору я.

Все равно на улице не души. Холодно и поздно.

А так хоть сцена драматическая.

А ну, дорогой сценарист, поведай-ка мне: зачем меня нужно забрасывать в этот центр? Я здесь встречу свою судьбу навеки? Или сейчас ко мне подойдет искусственно улыбающийся завистливый менеджер в костюме от Гуччи и сообщит, что я выиграл шесть миллионов долларов? Или что? Да ничего. Ничего не случится, потому что мы с тобой прекрасно знаем - я завяз в болоте собственных дней, медленных, безликих, одинаковых дней, и ничего не может произойти в принципе такого, что выведет меня из состояния мертвой и расслабленной обреченности. И поэтому я сейчас смотрю на эти громадные песочные часы в витрине, которые оставляют меня один на один со своим привычным и уже родным страхом.

Время — песок.

Мое время — чужой песок.

Как в тот раз.

Черт, ну я же точно помню, что посмотрел тогда перед уходом в зеркало.

...кап-кап — капают песчинки на мою одуревшую от жары голову, прикрытую глупой зеленой панамой. Кап-кап. Кажется, я чувствую каждый кристаллик песка, — а это потому, что песок сыпется из Димкиных рук. На остальные песчинки мне плевать. Они мне не интересны.

— Серый! А Серый!

...кап-кап...

— Ну чего там? — мне очень не хочется вылезать из-под панамы.

Потому что мне нравится смотреть сквозь нее на солнце и песок.

— Айда купаться!

Ты хоть обсохни по-человечески, чудо.

Я помню, что сам таким был когда-то. Не успел вылезти из воды, как тут же хочется обратно, а еще веселее — вообще из нее не выходить, пока или не посинеешь, или жабры не вырастут.

— Димка, — я улыбнулся под зеленым щитом, на который продолжали сыпаться песчинки, — погрейся чуток, погоди. Сейчас полезем.

— Ну Серый...

— Пять минут, Турецкий. Загорай пока.

Загорать эти пять минут Димке, если честно, совсем не обязательно. Меня всегда удивлял этот факт: ведь целый день в воде, на берегу его почти не бывает, а загар ровный и сильный. И не сгорает на летнем солнце, ни кремов никаких не надо, ни еще чего...

— Еще чего?! — обиженно вскрикнет Димка, предложи я ему крем для загара.

Да, это чудо зовут Димка. Ему двенадцать, он худощав и уже не шестиклассник, что он и любит с гордостью повторять. Лично я не вижу тут никакого повода для гордости, особенно если вспомнить оценки в Димкином табеле.

Кап-кап, — продолжают беззлобно издеваться надо мной песчинки из Димкиной ладошки. Я начинаю понимать, что очень скоро они соберутся в толпу и агрессивно, как и положено любой толпе, сомнут мою зеленую крепость, мою последнюю защиту от солнца.

Солнцезащитные очки я забыл дома.

Поэтому тут я велел Димке прекратить. А еще лучше — сгонять мне за сигаретами.

— Ну тебя...

Малыш, кажется, обиделся.

Я со вздохом сел, снял с лица панаму. Солнце тут же пошло в атаку, — мне пришлось сощуриться, склонить голову перед его мощью. Что бы мы не думали и не говорили — но звезды всегда сильнее слабого человека. Особенно солнце.

— Давай деньги, — вздохнул Димка. — Что с тобой делать…

А Димка умел долго смотреть на солнце, не мигая, не отводя взгляда. Наверное оттого, что у самого Димки в глазах всегда играло теплыми лучиками свое грустное, непостижимое солнышко.

…Димка, солнышко. Прости меня. Я все чаще начинаю думать о тебе в прошедшем времени, как будто ты исчез, растворился, и о тебе остались только воспоминания.

Мне жаль. Мне уже почти семь чертовых лет жаль.

Двери круглосуточного торгового центра, на которые я продолжал смотреть, потеряли строгость прямых углов, циничное изящество металопластика растворилось в пелене выступивших на моих глазах слез.

Это нервный срыв? — посетила на удивление холодная, какая-то даже деловая мысль. Если да — то давно пора.

Я поднял голову в небо.

Серое и промозглое небо наложило сегодня пасмурный мораторий на звезды — как и вчера, как и неделю назад.

Чертово небо.

Я до тебя доберусь.

...не хочу.

Вспоминать.

Ничего.

Что случилось.

Тогда.

Не хочу...

...но все равно помню, как рука Димки, сжатая в кулачок, свесилась с носилок, и из нее сыпался песок, — мой песок, это мой песок, Димка сыпал его для меня, — оставляя ровную и страшную дорожку.

Мне тогда показалось, что Димка как-то растаял, уменьшился, побледнел, а вместе с ним побледнел и окружающий мир, стал тусклым и потерял всякие краски. Когда двери "скорой" с громким стуком закрылись, то солнце зашло за тучи. Это я помню. Солнце отвернулось.

У меня такой возможности не было. Я смотрел на Димку.

— Серый, — слабым голосом сказал он. Наверное, его никто не услышал, кроме меня. А я никого не слышал, кроме него, — ни мотора, ни суетящихся санитаров, ни сирены, ни хруста, с которым капли дождя ломались о сталь машины. Для меня сейчас не существовало ничего вокруг; никого, кроме Димки.

— Что, чудо? — я постарался улыбнуться.

— А почему сейчас внутри... так тяжело? Это от грехов?

Я просто взял его руку в свою, прижал к щеке.

Все будет хорошо, даже лучше, чем вчера, — уверял я его твердым голосом, иногда подкрепляя слова улыбкой. Нам еще на футбол завтра, помнишь? И белок в парк покормить сходить тоже надо. Да нам с тобой еще столько предстоит…

Димка как-то тихо простонал на выдохе, и только тут я заметил, что слова не идут из горла, я только сдавленно хриплю, несу какую-то чушь, а еще — не могу остановить слезы. И не могу отвести взгляд от испуганных карих глазок, — мне кажется, что если отведу, то потеряю эти глазки навсегда.

А еще несколько песчинок, оставшихся на Димкиной ладошке, с озорной истерикой царапают мне щеку. А кажется — сердце.

— Не бросай меня, хорошо? — он всхлипнул. — Больно как...