Песок. Повесть длиною в одну ночь - Аарон Макдауэлл

Из людей, раз за разом переживающих подобное, получаются хорошие циничные кинокритики.

И каждый критик хочет спилить болгаркой замки на мосту к острову, по глазам видно. Не помню, я говорил?

Не понимаю, почему я чувствую какой-то дискомфорт. Что-то не так, но я не могу понять, что именно. Кажется, мне холодно.

Димке тоже было холодно.

Кажется, я просыпаюсь.

И это – больно.

Я проснулся от дикого холода, - умудрился заснуть на качелях. Остров был таким же, как и до моего беспамятства, но теперь настроение его было испорчено, он веял отчужденностью. Холод принялся за меня очень серьезно, — судя по всему, он шел уже около часа. Часов у меня не было, и сколько я проспал, не знал.

Мне стало вдруг очень страшно. Я понял, что уже не чувствую лица и ног, кончики пальцев, которыми я коснулся замерзшего лица, напоминающего на ощупь резину, неприятно пощипывало. Я попытался встать и уйти, но ничего не вышло. Впечатление было такое, что вместо моих ног мне приделали деревянные неровные обрубки, и каждый шаг отзывался в моей горящей голове, в которую словно кто-то медленно, но целенаправленно вкручивал штопор, гулким стоном.

Вот и все, - мелькнула в голове мысль. Никаких эмоций.

Все.

Я упал, успел рефлекторно выставить вперед руки. Упал на ладони…

…и мне стало ясно — такую боль терпеть невозможно.

Я застонал.

Вот я жил себе в городе на Днепре. Город насчитывает миллион с чем-то жителей, и все они разбросаны по высотным пулям, нацеленным в брюхо неба, расположенным на двух берегах вечной реки, этот миллион с чем-то в большинстве своем по ночам мирно спит. А я сейчас — между этих берегов, один. Может, за эту наглость и наказан?

Но не это сейчас заботило меня. Почему-то в этот момент сквозь красные вспышки боли и стук страха в висках я совершенно не думал ни о чем, кроме одного — зачем это, черт побери, нужно острову?

— Зачем?! — заорал я. Но крик не получился.

Зачем?.. — прохрипел я только, и уронил голову на мерзлый песок. И почувствовал, как царапает он мою кожу, — как не мою. Она превратилась в резиновую маску на моем лице.

Подлетела ворона. Под предлогом того, что нашла что-то интересное на земле, наклонилась, едва не касаясь клювом мерзлого песка, качнула головой, но мне было ясно — это все только для того, чтобы вновь пробуравить мне череп взглядом одного черного глаза, в котором отражался свет лампочки.

С днем рождения, — усмехался этот взгляд.

Мне вдруг стало все равно.

— Иди на хрен, — тихо и умиротворенно послал я пернатого поздравителя.

И закрыл глаза.

Боже. Вот вроде и мысли правильные часто посещают, и сделать что-то хочется... А не делаю. Как белый флаг с черным солнцем жизнь развевается, как будто хочется чего-то, а не дается в руки, темной пеленой скрыто. Господи, наставь и дай мне веры и силы. А если подашь веру и силы мне преумножишь, то подскажи — для чего?

Для чего мне был дан Димка? Для чего я ему был? Почему ты забрал его у меня?

Хоть на один вопрос ответь, Боже.

Хоть на крупицу приблизь меня к себе.

Так хочется не знать, не верить, — а веровать, что ли. Честно и чисто приблизиться к прощению. Боже, ты ведь видишь все грехи. А живой я, хоть и умирающий, и сейчас перед тобой ниц пал. Прости мне все, тяжело умирать мне, ой как тяжело.

И не хочется. И страшно как...

Мразь я.

Плюнул бы в рожу себе, если бы смог. И не простил бы никогда.

А ты?

Простишь?

Тебе нет прощения, — со спокойной решимостью думал я, глядя, как он падает на спину, поскользнувшись на обледенелой дороге. Замерзший асфальт с утра посыпали песком, но это никак не спасало ситуацию.

Я помог ему подняться. Во мне горела холодная ненависть, вырывалась паром изо рта.

— Живой?

Он отряхнулся от снега, кивнул, недовольно поглядел на испачканные замерзшим песком штанины.

— Та вроде как… — проговорил он неуверенно.

Живой. Я рассмеялся.

— А почему ты еще живой?

Слова, словно удары молотка в беззащитный висок.

Он посмотрел на меня каким-то новым взглядом, стал похож на застигнутого врасплох карманника. И во взгляде этом читалось многое. И остаточная неуверенность, и смятение, и странная пустота. А главное — в этих глазах отражался ледяной крик убитого им больше года назад мальчика Димки. Был такой, бегал тут по двору такой светленький.

Чисто механически снова отряхнув штанину от прилипшего песка, который все равно ни черта не спасал от гололеда, он выпрямился. Песчинки упали на замерзшую корку, скрывающую асфальт, и отозвались в моих ушах заупокойным звоном.

… кап-кап — обиженно рассыпались они, чтобы больше никогда не оказаться вместе.

Моя нога врезалась ему под колено. Он вскрикнул и упал обратно на лед.

Я не думал. Ни о чем. И его сдавленные крики не могли меня остановить. Потому что я их не слышал, и в тот момент в моей голове колоколом звучало, обрывая сердце и уничтожая рассудок, только Димкино молчание.

Молчание — знак согласия, да, Димка?

Удар ногой в ухо. Весело. Как в футбол играешь.

— Гол, сукина ты тварь! — тяжело выдыхая пар вместе с истерическим хохотом, орал я.

Да, Димка?

Хруст ломающихся костей. Да плевать каких — главное, что это его кости.

— Признавай, сука! Признавай!

Прыжок двумя ногами на живот. Нечеловеческий, страшный вопль. Мое падение.

Женский крик.

— Милиция!

— Муж твой, да? Да?!

А хоть и милиция. Да пусть хоть НАТО. Дайте только зарыть этого гада, живьем закопать, и пусть хоть час помучается, а потом сдохнет, а я его потом откопаю и воскрешу, и снова уничтожу, урою, сгною в бесконечной боли…

…или сгнию в бесконечной боли сам, потому что и так нет мне жизни.

Удар. Еще. Еще.

…кап-кап — брызги крови…

…каждая капля — как будто кирпич, ложащийся в ровную, ненормально ровную кладку стены, за которой осталось все, что у меня было, отделяющую меня от прошлого, и теперь одна дорога — в снежную пустыню будущего. А есть ли оно? Что для меня — будущее?

Не знаю. Мне плевать. Сейчас есть только он, мотоциклист херов, волчара, который должен быть уничтожен, и моя злобная, всепоглощающая ярость, мы в клетке, накрытой черным покрывалом, и из нее никуда не деться, не вырваться. Вот оно, настоящее. Вот это – настоящее.

— Папа!

…и словно включили звук. Словно дали свет, словно вновь опустили декорации, вернули меня в мое тело. Я вывалился из клетки в мир, опять погрузился в дребезжащую трамваями и струящуюся высокооктановым бензином реальность.