Военные рассказы - Юрий Олиферович Збанацкий

Тяжело ступая, Ганна устремилась в густой березняк. Когда Марина увидела ее, Ганна разом остановилась, будто пред нею разверзлась бездна, всплеснула в отчаянии руками, потом обхватила ими живот и на какой-то момент повернулась лицом к Марине. Той показалось: Ганна смеется, стиснув в зубах гроздь спелой калины, а глаза кричали, звали на помощь. Потом Ганна опять тяжело зашагала, торопясь в молодой березняк, и через минуту ее белый платок с алой каймой исчез в густой чаще.

Забыв посолить партизанскую кашу, Марина понеслась напрямик в санитарную часть.

II

Лес стоял бескрайний, молчаливый. Но эта молчаливость— только для людского глаза. По лесу шагала весна, теплая, нежная. Мягко, беззвучно ступала она по полянам, и там, где отпечатывались ее шаги, землю пробивала молодая трава; легонько постучала по веткам деревьев, и они раскрыли набухшие почки. Терпко запахло живицей, сосны выбросили на концах веток бледные душистые шарики, которые позднее должны развернуться в упругие зеленые шпильки. Пробивая густой настил почерневшей за зиму прошлогодней хвои, появлялись первые голубые цветы, подставляя солнцу свои выпуклые бутоны.

В былые годы редко-редко проходил по этому лесу человек.

Бурями, ливнями и временем корчевались тут деревья, падали на вечно влажную, устланную золотисто-зелеными мхами землю, медленно тлели, распространяя в непроглядных чащах пьянящий запах гнилой древесины, обрастали густой шубой серебристого мха; летом прятались в густых зарослях папоротника, нежной рябинки, буйно разросшегося чертополоха и еще многих разноцветных трав, и на зиму, словно в берлогу, зарывались в пожухлые стебли и исчезали под снегом. Спустя годы древесные стволы пропадали, будто растворялись в земле.

Сосны стояли стройные, похожие одна на другую, точно близнецы, без единого сучка на стволах, как будто кто-нибудь вытянул их могучей рукой к небу. Далеко в вышине шумели они густыми кронами. Со свистом сильных широких крыльев проносились между деревьями тетерева; прилепившись на крепких ветвях деревьев, неуклюже переминались на них с ноги на ногу, настороженно поводя толстыми шеями, тщательно осматривали лес из-под желтых припухлых бровей. А на болоте кричали журавли. Едва наступал вечер — их голоса будили лесные чащи, задорно и призывно отзывалось в лесу их громкое «курлы», перекрывая многоголосый приглушенный весенний гомон.

Одним только им известными тропами, запутанными дорогами пришли сюда партизаны, оживили лесную природу людским говором, нарушили покой извечных обитателей — здешних зверей и птиц.

Среди густой непролазной чащи вырос партизанский поселок с узкими неровными улицами, получившими даже свои названия, со старательно возведенными зимними жилищами. Молодой березовый лес в первые дни весны привлек своей красотой всеобщее внимание и незаметно превратился в партизанский парк, а также в своего рода подсобное хозяйство. Все крупные березы были подсечены и щедро пролились сладким березовым соком, который с удовольствием попивали все партизаны, ибо главный врач отряда вовремя сумел всем внушить, что это — ценнейший витаминный продукт. В березняке переплетались колючие стебельки ежевики, кое-где попадалась меднокорая малина; уже не один из отрядных интендантов подумывал о том, что в предосеннюю пору неплохо будет порадовать партизан пирогами с лесной ягодой.

А сегодня здесь, в этом чудесном березняке, что всего десяток дней как покрылся нежными листочками, среди густых кустов ежевики, безвольно распластавшись и корчась от боли на молодой траве, так настойчиво пробивавшей своими иголками путь к солнцу, — рожала женщина. Она до крови кусала посиневшие губы, чтобы не кричать, а недалеко от нее, прислоненная к стволу молодой березки, стояла винтовка.

Точно ветер пронеслась по лагерю эта весть, и на сердце каждому пала тревога. Люди притихли, переговаривались вполголоса, опасаясь потревожить спокойствие роженицы, и все, будто сговорившись, тянулись ближе к березняку.

Стон, время от времени доносившийся из партизанского парка, разрывал каждому сердце. Лишь один баянист, белобрысый, чубатый парень, который ничего уж не слышал и не видел, когда брал в руки баян, беззаботно и задумчиво, будто он только одйн был среди этого леса, растягивал чуть не на метр красные мехи. Немилосердно истерзанный баян то пронзительно пищал, то, обиженно всхлипывая, сердито ворчал охрипшими басами. К парню подошел бородатый партизан с красной повязкой на рукаве — карнач, и осторожно положил на мехи свою большую шершавую руку.

— Оставь… Иль не понимаешь?..

Баянист молча сжал мехи, отчего баян глубоко и облегченно вздохнул, а в лагере настала такая тишина, что стало слыхать, как где-то далеко-далеко стрекочет сорока да ритмично выстукивает свою таинственную азбуку неутомимый морзист — дятел.

Разгладив бороду, карнач деловито огляделся вокруг. Он остался доволен порядком в лагере и подошел к командиру отряда. Тот сидел на поваленном бурей дереве и читал. Однако карнач сразу заметил, что внимание командира все же приковано к березняку.

— Пока муж с дозора вернется — жена, гляди, и сына родит, — заговорил карнач будто бы сам с собой. — Послал ему подмену — пусть в лагерь вертается.

Командир промолчал. Карнач еще с минуту постоял, затем достал из кармана разноцветный, уже изрядно потертый кисет, присел рядом.

— Закурим, чтобы дома не журились.

Теперь они вдвоем прислушивались к голосам леса. Он притаился, молчал, дремал и нежился под теплым весенним солнышком, тянулся к голубой бездне неба и едва различимо звенел отдаленным хором лесных птиц.

А Марина напрасно боялась отойти от кухни. Партизаны в тот день, наверное, догадались, что каша у нее вышла несоленая, и не спешили на обед.

III

Напряженную тишину партизанского лагеря сразу нарушил звонкий, здоровый крик ребенка. Ожил, запел березнячок. Все подняли головы, облегченно вздохнули, заулыбались.

— Нашего полку прибыло, — сказал командиру седобородый карнач и усмехнулся. Только глаза не смеялись у деда. В них стоял, точно живой, двухлетний внучок, заживо сожженный фашистами.

Сияющая радостью медсестра, совсем молодая девица, вынырнула, будто русалка, из прозрачной зелени берез. Волосы ее растрепались и непокорно торчали из-под косынки, а она не могла их поправить, потому что несла на руках завернутого в белую простыню ребеночка.