Военные рассказы - Юрий Олиферович Збанацкий

перекинь огонь вон на тот дом слева. На почту. Не знаешь, где почта?

Сопротивление врага слабело. Партизаны заняли уже полгорода.

С группой бойцов я ворвался в длинное одноэтажное здание. Здесь находилось, вероятно, какое-то учреждение. В обширной комнате стояли шкафы с бумагами. Везде безлюдно, только в небольшой кладовушке обнаружили двух женщин. Одна небольшого роста, плотная, другая — высокая, тонкая, с перепуганным бледным лицом. На вопрос: есть ли здесь немцы или полицаи — обе отрицательно замотали головами.

Спустя минуту я услыхал в этой каморке какую-то возню. А когда заглянул в нее, остолбенел от удивления. Мой адъютант, скромный, застенчивый парень, коршуном налетел на высокую женщину, сорвал с нее юбку, она отбивалась в одной нижней рубашке.

— Ты с ума сошел?! — возмутился я.

Адъютант растерянно посмотрел на меня и, покраснев, пояснил:

— Полицай, гад!

Да, это и в самом деле был переодетый полицейский. Первый пленный в тот день прибыл на командный пункт в цветастом платке и женской сорочке.

Взвод Бориса Маркина приближался к дому Коваля. Гебитскомиссар и майор встретили партизан огнем. Едва только Маркин переступил порог, как из-за двери, словно укус змеи, автоматная очередь. Раненый Маркин все же успел бросить гранату. Дом закачался от взрыва. Майор с гебитсом закончили свою карьеру.

Наши девушки-санитарки вынесли из боя раненого комвзвода Маркина, а за ним привели и какого-то рыжего мужчину. Я никогда раньше не видел его, но сразу признал Коваля.

Илью Романенко Степан Юхимович послал с особым заданием: спасти арестованных. Тюрьма была захвачена, заключенные освобождены. Они вышли из нее со слезами на глазах. А вслед за ними на плащ-палатке пронесли храброго науменковского адъютанта. Увидев Степана Юхимовича, он, слабо улыбнувшись, посиневшими губами чуть слышно доложил:

— Ваше задание, товарищ командир, выполнено.

Бой перекинулся в другую часть города. Только теперь я заметил, что высоко в небе светит солнце, что день на удивление чудесный. Часы показывали уже час дня.

Науменко сидел на пне. Начинался суд над изменниками.

Первым подвели Коваля. Небольшого роста, рыжий, он, должно быть, страшно испугался, потому что сразу осунулся, даже позеленел, а помятый пиджак висел на нем, как на колу.

По старой привычке он низко поклонился. Узнав Науменко, упал перед ним на колени, потянулся губами к его сапогу.

— Товарищ Науменко, пощадите. Вы ведь меня знаете… Собака я… Виноват… Вину свою кровью… кровью искуплю… Возьмите к себе…

— Крови у тебя, собака, не хватит, чтобы вину искупить!

Коваль понял — пощады ему не будет. Встал на ноги, смотрел в землю.

— В ров его, пса! — приказал Степан.

Среди дыма пожара показался помощник Коваля — Титаренко. Его издали узнали по усам и широкой синей чумарке. Шел он в сопровождении двух партизан, но держал себя независимо. Будто идет не на суд, а на свою собачью службу, того и гляди набросится с разносом за непорядки.

Так оно и получилось. Он не скулежом и пресмыкательством встретил нас, а укором:

— Что же это вы натворили? Думаете, немцы простят вам это? Конешно, по голове не погладят.

— Ишь ты, старая собака, черт твою маму возьми, даже тут про гитлеровцев не забываешь.

— А то как же! То ж сила!

— Навозом легла твоя сила! Ты лучше скажи, сколько невинных людей загубил?

— Никого я не губил.

— Как это никого?

Науменко начал называть ему тех, кто погиб по приказу этого матерого изменника.

— Такова моя должность была, — пробормотал он.

Науменко не мог усидеть на пне. Ему, видимо, все-таки хотелось донять этого старого хрыча.

— Ты же своих, своих людей истязатель… На смерть посылал!.. Где твоя совесть?

— Свои люда меня нищим сделали.

Науменко махнул рукой:

— Скидай сапоги.

Титаренко удивленно замигал глазами:

— Ав чем я ходить буду? Да это ж грабеж! — И, видимо, только теперь понял, что ему пришел конец. Сразу же побледнел, усы задрожали, глаза остекленели. — Расстреляете?

— Нет, в зубы станем глядеть.

Он принялся стаскивать сапоги. Снял один, долго, хозяйственно разглядывал со всех сторон; потом снял другой, вздохнул и отбросил в сторону. Затем поднял глаза на Степана:

— А может, того… оставите? Больше в политику вмешиваться не стану… жить хочу.

— Другие тоже хотели жить. Ты их жалел?

— А-а…

Он не спеша разделся, расправил обеими руками усы и молча подошел к Ковалю.

Еще долго шел суд над изменниками.

VII

Было половина третьего, когда отряды покидали Пырнов. Над пожарищем уже несколько раз пролетел самолет-разведчик, а когда в пылающем городе не осталось почти никого из партизан, налетели вражеские самолеты и сбросили бомбы. Глухое эхо тяжелых разрывов прокатилось по лесу.

Отряд имени Щорса двинулся вдоль Десны на Жукин. Отряд «Перемога» — обратно, через Ровжи.

Мы с Науменко подъехали к санчасти. Обошли раненых. Их набралось около сорока. Подходя к раскидистым дубам, мы обнажили головы. На повозках покоились наши боевые друзья. Рядом друг с другом, как и в жизни, теперь вечным сном спали Сашко Бабич и Ваня Емельянов.

В тени дубов на плащ-палатке лежал Илько Романенко. Легонький ветерок играл его роскошными волосами, на груди спокойно лежали восковые руки.

Науменко шапкой вытер слезы на глазах.

— Боевой хлопец был… Комсомолец.

И, уже отходя от погибших, спросил меня:

— Поедем вместе?

Я вспомнил: наш путь лежал через Ровжи, мимо дома стариков Романенко. Перед глазами предстала живая Ильюшина мать: дрожащей рукой крестит нам вслед, а в глазах и скорбь, и жалость, и легкая обида на