АнтиСУМЕРКИ. Блог вампира - Юлия Зябрева

       Закрыла глаза, попыталась состроить пару планов на ближайшее будущее, но жидкий мозг вместе с планами словно ложечкой помешивало блеянье косичкобородого менестреля.

       Он домучил, немилосердно фальшивя, последние аккорды песни, выслушал жалкие хлопки своих спутников, которых, судя по голосам, у него было двое, выждал минутку и снова затянул:

       -- Изгиб гитары жо-о-о-олтый...

       Я пару раз, несильно, стукнула затылком о перегородку. Не помогло.

       Ну какого угодно развлечения мне хотелось, но только не такого!

       Песня и поезд соревновались, кто медленнее доползёт до пункта назначения. Поезд выиграл, потому что никакого города Дзержинска в ближайшие четыре часа не предвиделось, а песня уже кончилась.

       "Если он заведётся в третий раз"...

       Додумать не успела:

       -- Изгиб гитары жо-о-о-олтый...

       Я встала, на одном вдохе пропуская сквозь себя многослойное амбре сотни человек, разогретого вагона, чая, кофе, пива, еды. Первые шаги дались с трудом, поезд норовил вывернуться из-под ног. Я поймала нужный ритм и пошла, даже не придерживаясь за перегородки.

       Борода-косичка прыгала с каждым шагом всё ближе. Вскоре удалось вычленить запах "менестреля", отделить от остальных, и тут я не удержалась, чихнула -- ну и противно же он пахнет, этот косичкобородец! А уж голос его, особенно вблизи, так вообще кошмар. Сам певун оказался довольно-таки молодым, не более тридцати-тридцати пяти лет на вид, несмотря на чуть ли не полуметровую бороду. Рыжеватые волнистые волосы, прозрачные, почти бесцветные глаза, загорелая кожа -- ну совершенно не мой тип мужчины.

       Кислые лица соседей по вагону поддерживали решение заставить умолкнуть этого молодого человека, если не навсегда, то до конца его пути в этом поезде.

       Мне казалось, я пышу пламенем, и сам факт моего появления рядом с косичкобородым уже привлечёт его внимание и оборвёт мучительную песнь, но он нагло игнорировал меня и продолжал блеять.

       Нет, ну разве так можно... разве можно так не уважать стоящего рядом с тобой человека? Пусть не совсем человека, но всё же!

       Я взялась за тёплую трубу с подножкой, наклонилась к певцу. Сказать ему - "замолчите, пожалуйста"? А он ответит, что поёт тихо и никому не мешает. А люди не помогут отстаивать тишину, слишком все зажаренные. Сказать - "Заткнись"? Нет, не могу так. Попросить спеть другую песню - но, похоже, других он просто не знает...

       Я приблизила своё лицо к его, и он, наконец-то обратил на меня внимание, но не умолк. Пальцы продолжали терзать струны, а голос - слух окружающих:

       -- Чьи имена, как ррраны, на сердце запекли-и-иись...

       Я вдохнула.

       Выдохнула.

       На выдохе выпустила клыки и вздёрнула верхнюю губу.

       -- Мечтайййкх-кх-кх... -- с готовностью закашлялся певун, и водянисто-голубые глаза тут же растеряли всю наглость.

       Я улыбнулась, втягивая клыки:

       -- Мне кажется, мы друг друга поняли, да?

       Он кивнул.

       Всё-таки, хоть в книгах и редко пишут о вампирах правду, на том, что вампирьи клыки пугают людей, все сходятся. Людям, даже самым нахальным, страшно, когда у них под носом голодный вампир скалит зубы.

       О том, что я вампир, я узнала рано, года в три, не позднее. Мне нравилась "сладкая красная водичка", которую сначала раз в день, потом раз в два дня, потом всё реже и реже давала пить мама. К пяти годам чётко усвоила: не стоит всем подряд рассказывать о вампиризме и показывать клыки. К одиннадцати (не без помощи мамы) поняла, что кровь надо пить только тогда, когда при каждом движении начинается изжога, а перед глазами всё гуще вьётся пёстрая мошкара -- а это ведь не чаще одного-двух раз в месяц.

       Я пожалела, что пугнула косичкобородого клыками, уже втягивая их. Думать надо было, мало ли, завизжит, или там что... но он, на удивление, промолчал. Только, пока шла к своему месту, взглядом прожигал дырочки в моей спине чуть пониже лопаток, пробуждая желание вернуться, накинуться на него -- и не выпить его кровь, а просто голыми руками сделать из одного большого певуна десяток небольших. Или сотню, смотря на сколько хватит запала. И матерьяла.

       Оставшиеся три часа пути прошли без музыки.

       На каждой остановке я вылетала из вагона и мчалась на поиски глубоких подземных переходов, где можно было бы наглотаться до головокружения прохладного воздуха, помнила же, что на вокзале в Москве такие были. Но городишки попадались небольшие, станции маленькие, вокзальчики почти кукольные, и единственными холодными местами, которые они могли предложить, оказывались холодильники с пивом.

       Я тоскливо гладила потеющие стёкла и возвращалась на своё место. Мозг постепенно сгущался от предстоящей встречи с папой. Последний раз мы виделись ровно год назад - когда приезжали во Фролищи на три дня с мамой. И почему они решили расстаться? Неужели только потому, что до папы никак не доходило: не дремучее средневековье на дворе! В каждой больнице есть банк донорской крови, и её можно вполне легально приобретать через специализированный стол заказов, и, чтобы пить кровь, совсем не обязательно убивать людей. Но все три дня папа шарахался от мамы, а я порой перехватывала его взгляды. Когда ему казалось, что бывшая жена не видит, он смотрел на неё с любовью. С тоской. Так почему же они всё-таки расстались?

       Папа встретил меня на вокзале. Он приехал в Дзержинск на казенной "Ниве", принадлежащей мугреевскому лесничеству, где работала его давняя подруга, Валентина Петровна Захарченко. Она, кстати, тоже приехала с ним, привезла в город какие-то бумаги. Всегда подтянутая, аккуратная, деятельная и улыбчивая, немного похожая на полицейского из американских фильмов в почти форменном тёмно-синем костюме -- я помнила её. Захарченко ничуть не портили довольно сильно выдающиеся вперёд крупные зубы и манера спрыгивать с нижних ступенек и перепрыгивать даже незначительные препятствия, которые можно легко перешагнуть или обойти. Помнила я и то, что у Валентины Петровны есть дочка, Вера, только вот не видела её уже лет пять, минимум, как и старшую Захарченко.

       Мы неожиданно оказались почти одного роста, а ведь раньше надо было задирать голову, чтоб смотреть в лицо собеседнице. Валентина перехватила меня прямо с подножки в цепкие руки. Притянула к себе, отодвинула, заставила покрутиться, поправила хвостики, пособолезновала, что пришлось так долго трястись в жарком вагоне, и принялась пронзительно взывать:

       -- Фёдор Борисович! Фёдор!

       Как будто на перроне толпы народа, и папа не видит, где мы стоим. Наверное, я была похожа на варёную грушу. Недовольная, вялая, сонная, мокрая от пота, помятая...

       Мы не кинулись друг к другу, не принялись расцеловываться и обниматься. Фёдор Борисович Лебедев, высокий, сухощавый мужчина средних лет, мой родной и любимый папа, ничуть не изменился с прошлого года. Взял меня за плечо. Вздохнул.

       -- Здравствуй, дочь.

       Я знала, что он видит: что я очень, очень, очень похожа на мать.

       Тоже вздохнула:

       -- Здравствуй, па...

       Теперь можно было и обняться. Как меня папа называл? Отродище бесовское, детище бесценное? Я не сопротивлялась, даже отвечала на объятья. Смотрела в небо над папиным плечом. Яркое, синее-синее, совсем не такое, каким виделось из окон поезда. И деревья вовсе не вялые. Да и жара уже не такая нестерпимая.

       И паутина тоски всё гуще оплетала сердце.

       -- Вот увидишь, -- неуверенно проговорил папа, -- вот увидишь, тебе понравится жить с нами...

       -- Увижу, -- я обречённо опустила голову.

       Под ногами через трещины в асфальте тянулась вверх тонкая остролистая травка. Макушку горячим языком лизало солнышко.

       "Увижу, куда ж я денусь, -- думала я. -- Всё увижу. Грунтовые дороги, пыль по сухой погоде, грязь после дождей, разваливающийся частный сектор, хилые пятиэтажки, мирно пасущихся по обочинам коз и роющихся в пыли кур, всё-всё-всё. Я всё помню. И всё увижу. И буду смотреть ещё год. Но потом -- о, потом! Я уеду. И никто меня не удержит. А может, ещё и осенью уеду".

       Мне было просто не поднимать головы, не встречаться взглядом ни с папой, ни с Валентиной Петровной. Я же ведь устала, да. А на самом деле -- боялась, что по выражению глаз они прочитают переполняющие меня безнадёгу и обречённость. Тётя Валя проявила чудеса такта, объявила, что во Фролищи вернётся каким-то там автобусом, и мы с папой поехали вдвоём.

       Папа молчал.

       Я молчала.

       "Нива" старалась за троих, выводила рулады, подпрыгивая на колдобинах. Исключительно российская дорога, из тех, благодаря которым их возвели в ранг одной из двух русских бед, радушно подставляла под колёса все, какие только находила, выбоины и бугры. Или это просто у папы было мало опыта вождения машин по бездоро... то есть по плохим дорогам.