Со щитом и на щите - Анатолий Димаров

— Разве ты не хочешь проводить брата?

— Хочу, — нехотя отвечает Сергейка. Сует за пояс свою дощечку и — что с вами, взрослыми, поделаешь! — бредет за нами.

Улица, по которой мы шествуем, длинная-предлинная. Она протянулась так, словно кто-то взял наше село, как краюшку хлеба, да и разломил пополам. Трещина засыпалась песком, заполнилась пылью, поросла спорышем и превратилась в улицу. Одним концом она выбегает в поле, другим упирается в лес.

Мама идет в праздничном платье, в том самом, с которого я спорол однажды все пуговицы и тут же проиграл их Кольке. Платье нарядное, такого, наверное, нет ни у кого, и мама в нем прямо расцвела. Она приветливо здоровается со встречными женщинами, охотно рассказывает, куда это мы в таком нарядном виде шествуем.

— Смотри учись хорошо! — напутствуют меня женщины. — Да ни с какими бандитами там не связывайся, слышишь?!

Все они непоколебимо уверены, что каждый город — неважно, большой или маленький, — кишмя кишит бандитами.

Ну вот, надо же, и мать Соньки тут как тут. А я-то надеялся, что хотя бы сегодня без нее обойдется. Да разве от такой куда денешься?

— Ой, зятек мой дорогой, на кого же ты нас покидаешь?

Делает вид, что горюет, а сама аж трясется от смеха. Рада-радешенька, что меня в краску вогнала. Чего это она ко мне привязалась с этим зятем? И без нее ребята прохода не дают. Чуть что, так сразу крик поднимают: «Зятек! Зятек!..»

Нет, все-таки придется Соньку отлупить. Так ей поддать, чтобы и она, а главное, ее мать навсегда от меня отцепилась.

На мое счастье, вот и конец улицы. Село позади, впереди лес. Огромные сосны одна перед другой тянутся, аж на цыпочки встают, чтобы со мной попрощаться.

Мама останавливается и говорит Сергейке:

— Ну, проводил брата — теперь можешь возвращаться домой.

Но Сергейка, который до сих пор плелся за нами, как на убой, идти домой уже никак не хочет.

— Ты же устанешь!

— Не устану.

Стоит, упрямо выставив вперед лоб, словно бычок. Я очень хорошо знаю: пусть теперь мама ругает, даже пусть побьет, он все равно пойдет следом за нами.

— Ладно, — не выдерживает характера мама. Ей, милой нашей маме, не хочется в такой день портить настроение ни нам, ни себе. — Проводишь нас и сейчас же домой… Только смотри мне, чтобы все было в порядке. А я тебе гостинцев привезу…

Сергейка согласно кивает головой. Я немного отстаю от мамы и иду рядом с братишкой.

— Что это у тебя?

Брат поглубже засовывает дощечку в штаны.

— Пугач, — тихонько отвечает так, чтобы мама не услышала. Наша мама, надо сказать, принципиально против любого оружия. В особенности если оно попадает в наши руки.

— А где ты трубку возьмешь?

— Ванько обещал. Во-от такую… Целая горсть спичечных головок влезет!

Я отчетливо представляю, как грохнет этот пугач, и у меня поднимается глухая обида на Ванько, который, видите ли, Сергейке, а не мне отдаст ту трубочку. Ну, погоди, ты у меня еще попросишь что-нибудь!

— Спичек только мало, — печалится братишка.

— Спичек? Да я тебе сколько хочешь их привезу! У меня теперь всегда будут деньги.

— Откуда они у тебя?

— А те, что мама на еду давать будет. Каждый день — рубль… И те, что на проезд. «Зайцем» раз прокатиться — вот тебе аж сорок семь копеек в кармане!

— Что же ты там есть будешь? — интересуется брат. — Конфеты небось?

Он никак не может себе представить, что за обыкновенную еду — борщ или кашу — надо платить деньги.

— Я бы только одни конфеты покупал, — мечтает он вслух. — Драже и халву.

Самым большим лакомством была для нас халва. Раз в два или три месяца мама привозила из районного центра огромную буханку белого хлеба и целый килограмм халвы. Халву делили на три части: одну маленькую и две большие, так как маме она почему-то не очень нравилась. Хлеб же нарезали большими аппетитными ломтями. И мы пировали: откусывали душистый, мягкий хлеб сколько могли, а халву — понемножку…

Наконец мы дошли до полустанка.

— Теперь ты можешь возвращаться, — говорит мама Сергейке.

Но он об этом и слышать не хочет: протопать такой долгий путь и даже паровоз не увидеть! Да и к тому же здесь все необычно, не то что в селе. Бесконечные бегущие вдаль блестящие рельсы — горячие-горячие под солнцем. По ним так хорошо идти, расставив для равновесия руки. Еще задолго до того, как появится поезд, рельсы начинают едва слышно гудеть. Как часто, бывало, мы ложились на них ухом и старались угадать, какой идет поезд: пассажирский или товарный? И были среди нас такие мастера, что никогда в этом не ошибались.

Я поглядываю на братишку, балансирующего сейчас на рельсе, и невольная грусть охватывает мое сердце. Почему-то мне кажется, что мы уедем не за тридцать километров, а за тридевять земель. Кажется, что и этот полустанок со скромной деревянной будкой, которую лишь рабочие поезда замечают, а пассажирские гордо проносятся мимо, и дорога к нашему селу, и само село, и речка, и поле, — все это навсегда уходит из моей жизни. Тревожно и беспокойно становится мне, хотя в этом я никогда и никому не признался бы.

«Скорей бы пришел поезд», — обреченно думаю я, и, словно вызванный мною, там далеко-далеко, где рельсы сливаются в тонкую нитку и исчезают в лесу, появляется поезд. Сначала виден только дымок. Он поднимается все выше и выше, и вот уже видны и труба, и колеса, и небольшие, словно игрушечные, вагончики. Все это мчится, кажется, прямо на нас и вот, тяжело пыхтя, с дребезгом и лязгом останавливается рядом.

Мы с мамой бежим к ближайшим дверям. Спешим, потому что поезд стоит всего одну минуту. Карабкаемся на высокие ступеньки и едва успеваем забраться в тамбур, как паровоз залихватски свистит, резко дергает вагоны и мчится дальше.

Изо всех сил вцепившись в поручни, я смотрю на Сергейку. Он стоит около рельсов и старательно машет нам рукой. Чем дальше мы отъезжаем, тем меньше и меньше становится фигурка Сергейки, и мне почему-то становится жалко брата.

— Ма, — тихонько говорю я, войдя в вагон и усаживаясь на скамейке, — почему мы не взяли Сергейку?

Мама не отвечает. Может, не услышала, а может, не знает, что сказать. Тогда я усаживаюсь поближе к узкому окну вагона и прислоняюсь к раме лбом.

Средняя школа, в которой мне предстояло учиться, находилась в середине железнодорожного поселка, застроенного деревянными, на четыре квартиры, бараками, все, как один, похожими на пеналы для карандашей и ручек. Я шел и удивлялся: как живущие в них люди отличают дома один от другого? Все под приплюснутыми, покрытыми красной краской крышами, все ограждены реденьким штакетником, в каждом дворе — небольшие тощие деревца, прозябающие на унылой желтовато-серой песчаной земле. Песок был всюду: во дворах, на улице, в моих ботинках. Даже ступать по нему было трудно.

Наконец добрели до школы. Стоит она тоже на песчаной площадке, хотя деревья здесь погуще и забор из штакетника намного новее. Само же школьное здание похоже на дворец: двухэтажное огромное строение с такими большущими окнами, что для стен вроде бы и места не остается. Во все глаза смотрю на широченные стекла и удивляюсь, как они до сих пор уцелели. Неужели ученики этой школы рогаток не имеют?

— Вот здесь ты будешь учиться, — благоговейно говорит мама. И сразу же добавляет: — Конечно, если тебя примут.

Мама волнуется. Вытирает носовым платочком ладони, поминутно приглаживает волосы. Словно ей, а не мне поступать в восьмой класс. Ну, вот, доходит очередь и до моей персоны:

— Застегни верхнюю пуговицу… Вечно она у тебя расстегнута! Боже, а волосы! Да не крути ты головой, дай хотя бы немного причесать… А уши! Только вчера ведь мыла… Ну разве можно идти к директору с такими ушищами?

Мне кажется, что директору надо в мой аттестат смотреть, а не в уши заглядывать. Мама, однако, другого мнения и тщательно протирает платочком мои уши.

— Ты у меня смотри: будешь сидеть у директора — ногами не шаркай, — напутствует она меня напоследок, — и руки чтоб на коленях держал. И головою не крути, а все время на директора гляди.

Подавленный величием момента, я смиренно киваю.

Директорский кабинет такой же огромный, как и вся школа. Мы с мамой замерли возле двери, не осмеливаясь вступить на роскошную ковровую дорожку.

Директор восседает за массивным столом, спиной к окну, лицом к нам. Наверное, он небольшого роста, так как над столом виднеются только его голова и плечи. От его головы никак не могу отвести зачарованного взгляда. Сколько на свете прожил, никогда такой блестящей лысины не видел. Была она похожа на только что облупленное пасхальное яйцо. Как в гипнозе, не отводя глаз от директорской лысины, я опустился на краешек стула и замер, поджав ноги и положив ладони на колени. Так, как мама учила…

Из школы мы выходили веселые и счастливые. Мама вся сияет — гордится мною, что я уже восьмиклассник.