Тяжелая корона - Софи Ларк

Я всегда знал, чем зарабатывала на жизнь моя семья. Это такая же часть Галло, как наша кровь и наши кости. Мы мафиози.

Я никогда не сомневался в этом.

Но я думал, что у меня был выбор.

Я думал, что смогу обойти границы бизнеса, оставаясь при этом свободным, способным добиваться всего, чего захочу в жизни.

Я не осознавал, насколько сильно эта жизнь уже опутала меня своими цепями. Выбора никогда не было. Я был обречен быть втянутым в это так или иначе.

Конечно же, после того, как мне сломали колено и я потерял место в команде, мои братья начали все чаще и чаще звать меня на работу.

Когда была похищена Несса Гриффин, мы присоединились к Гриффинам в их вендетте против польской мафии. Той ночью я впервые выстрелил в человека.

Я не знаю, как описать тот момент. У меня в руке был пистолет, но я не ожидал, что действительно воспользуюсь им. Я думал, что был там для поддержки. Самое большее, как наблюдатель. Затем я увидел, как один из польских солдат наставил пистолет на моего брата, и инстинкт взял верх. Моя рука взметнулась вверх, пистолет был направлен прямо между глаз мужчины. Я нажал на курок, не задумываясь.

Он отлетел назад. Я ожидал что-то почувствовать: шок, ужас, вину.

Вместо этого я не чувствовал… абсолютно ничего. Это казалось неизбежным. Как будто мне всегда было суждено кого-то убить. Как будто это всегда было в моей жизни.

Именно тогда я понял, что на самом деле я не очень хороший человек.

Я всегда предполагал, что это так. Я думаю, что все так считают.

Я думал, что я теплее, чем мой брат Данте. Менее психопатичный, чем Неро. Более ответственный, чем Аида. Я считал себя добрым, трудолюбивым, хорошим человеком.

В тот момент я понял, что внутри меня есть насилие. И эгоизм тоже. Я не собирался жертвовать своим братом ради кого-то другого. И я, конечно, не стал бы жертвовать собой. Я был готов причинить боль или убить. Или намного хуже.

Это странно узнавать о себе так.

Я смотрю на своих братьев и сестру за столом. У всех на руках кровь, так или иначе. Глядя на них, вы бы никогда об этом не догадались. Ну, может быть, вы догадались бы об этом по Данте, его руки похожи на покрытые шрамами бейсбольные рукавицы. Они были созданы для того, чтобы разрывать людей на части. Если бы он был гладиатором, римлянам пришлось бы выставить его против льва, чтобы это был честный бой.

Но все они выглядят счастливее, чем я видел их годами. Глаза Аиды яркие и веселые, и она раскраснелась от вина. Она не могла пить, пока кормила грудью, поэтому она в восторге от возможности снова немного опьянеть.

У Данте такой довольный вид, как будто он уже сидит в каком-нибудь уличном кафе в Париже. Как будто у него уже начинается пенсия.

Даже Неро изменился. И я никогда не думал, что он тот, кто обретет счастье.

Он всегда был таким порочным и полным ярости. Я, честно говоря, думал, что он социопат, когда мы были подростками, казалось, он ни о ком не заботился, даже о нашей семье. Не совсем.

Затем он встретил Камиллу, и внезапно он стал совершенно другим. Я бы не сказал, что он хороший парень — он все еще чертовски безжалостен и груб. Но это чувство нигилизма ушло. Он более сосредоточен, чем когда-либо, более обдуман. Теперь ему есть что терять.

Аида говорит Данте:

— Ты собираешься учить французский?

— Да, — ворчит он.

— Я не могу этого представить, — говорит Неро.

— Я могу выучить французский, — говорит Данте, защищаясь. — Я не идиот.

— Дело не в твоем интеллекте, — говорит Аида. — Это твой акцент.

— Что ты имеешь в виду?

Она и Неро обмениваются удивленными взглядами.

— Даже твой итальянский акцент… не очень хорош, — говорит Аида.

— О чем ты говоришь? — Данте требует.

— Скажи что-нибудь по-итальянски, — подзадоривает его Аида.

— Хорошо, — упрямо говорит Данте. — Voi due siete degli stronzi. — Вы двое — придурки.

Предложение точное. Проблема в том, что Данте сохраняет свой прежний ровный чикагский акцент, поэтому это звучит, как «Voy doo-way see-etay deg-lee strawn-zee». Он похож на фермера со среднего Запада, пытающегося сделать заказ по меню в модном итальянском ресторане.

Аида и Неро разражаются смехом, и я сам не могу удержаться от легкого фырканья. Данте хмуро смотрит на всех нас, все еще не понимая этого.

— Что? — требует он. — Что здесь такого чертовски смешного?

— Тебе лучше позволить Симоне говорить, — говорит Аида между смешками.

— Ну, на самом деле я не жил в Италии! — Данте рычит. — Знаете, я также немного говорю по-арабски, а это больше, чем вы, двое болванов, — когда они не перестают смеяться, он добавляет: — Пошли вы, ребята! Я образованный.

— Такой же образованный, как йогурт, — говорит Неро, что заставляет их смеяться еще сильнее.

Я думаю, что Данте столкнул бы их головами в прежние времена, но теперь, когда он муж и отец, он выше их глупостей. Он просто качает головой и подает знак бармену, чтобы тот сделал еще один напиток.

Становление матерью не сделало Аиду спокойнее, чего бы то ни было. Видя, что Данте больше не собирается отвечать на ее поддразнивания, она смотрит через стол и фиксирует свои проницательные серые глаза на мне.

— У Себа дар к языкам, — говорит она. — Помнишь, когда мы возвращались с Сардинии, и ты думал, что должен был разговаривать с таможенниками по-итальянски? И они продолжали задавать тебе вопросы, чтобы убедиться, что ты действительно американский гражданин, а ты не сказал ничего, кроме Il mio nome è Sebastian2?

Это правда. Мне было семь лет, и я волновался из-за того, что все эти взрослые пялились на меня, лаяли на меня. Я так сильно загорел после лета в Италии, что, уверен, это выглядело так, будто мой отец похитил какого-то маленького островитянина с Коста Рей и пытался перевезти его через Атлантику.

Таможенники продолжали спрашивать: — Это ваша семья? Вы американец?

И я, по какой-то причине, решил, что должен ответить на их родном языке, хотя они говорили по-английски. В тот момент все, о чем я мог думать, это повторять: — Меня зовут Себастьян, — снова и снова.

Будь проклята Аида даже за то, что помнит это, ей самой было всего пять. Но она никогда не забывает чего-то неловкого, о чем может рассказать позже,