Поэты лауреаты Нобелевской премии - Джозуэ Кардуччи

что слышится счастливый вздох цветов

под поцелуем бабочек... Все стебли,

травинки и песчинки наполняло

биенье тысяч крохотных существ,

живущих, любящих... Кряж в облаках,

зеленые холмы, поля пшеницы,

густые виноградники и даже

угрюмые поляны и болота,

казалось, вечной юностью сияли

под ярким, летним солнечным лучом.

Тогда-то, — почему, я сам не знаю, —

средь трепета всей этой яркой жизни,

внезапно в сердце у меня сверкнула,

как молния, мысль о грядущей смерти

и о бесформенном «ничто». Мгновенно

в невыразимом чувстве эту жизнь

с бесформенным «ничто» я сопоставил

и в черноте земли свой труп немой,

остывший увидал... А надо мною

звучали песни птиц, листва шумела,

катились рек сияющие волны

и радостные люди отдыхали

под дивным светом солнца... Я же сразу

постиг всем существом значенье смерти

и ужаснулся искренне... Поныне,

припоминая этот детский ужас,

я чувствую, что ледяной струею

мне кто-то сердце сразу обдает...

Мрачно мчатся чрез Авентин и Целий

тучи. Влажный веет с равнины грустной

ветер. Там — альбанские встали горы,

белы от снега.

Над соломкой пепельной вуалетку

приподняв зеленую, англичанка

в книге ищет спора времен и неба

с камнями Рима.

Стаей черной, не прекращая каркать,

носятся вороны, плывут как будто

вдоль двух стен, что вызовом неким грозным

встали, огромны.

«Великаны древние, — мнится, ропщет

злых вещуний стая, — что спорить с небом?»

Величаво от Латерана льется

звон колокольный.

Вот бежит бездельник, плащом укутан,

важно в ус свистит и не смотрит даже...

О, тебя зову, Малярия, ныне

ты здесь богиня!

Если могут тронуть тебя прекрасных

слезы глаз, мольба матерей, простерших

руки над толпою детей склоненных,

ежели может

тронуть древний на Палатине славном

тот алтарь (не так же ли холм эвандров

Тибр лизал, когда ввечеру, блуждая

по Авентину

иль по Капитолию, возвращенный

любовался градом квирит квадратным

в ласке солнца и бормотал тихонько

гимн сатурнийский!).

Малярия, слушай: гони отсюда

новых пришлецов с суетой их мелкой!

Этот ужас благочестив: почила

Рома-богиня,

головою — на Палатине гордом,

бросив руки на Авентин и Целий,

от Капены к Аппиевой дороге

плечи простерла.

Круто тянутся вверх легкими нитями,

непомерной длины, стебли из мрамора

и, в священном таясь сумраке, полчищем

неким мнятся неистовым,

замышляющим брань против незримого;

немы, арки встают, смело возносятся

бурным взлетом и вот, между собой сплетясь,

гнутся в своде и падают.

Так из распри глухой, варварских смут людских,

устремлялся ввысь, к Богу возносятся

души, в сонме земном уединенные,

и с Предвечным сливаются.

Но не Бога ищу, стебли из мрамора,

арки легкие, нет: с дрожью, внимательно

шаг знакомый ловлю, — будит, чуть слышный, он

отгул торжественный.

Это Лидия! Вот вдруг обернулась, вот

пряди пышных волос вижу блестящие,

бледный лик, и любовь чуть улыбнулась мне

мимолетно сквозь черный флер.

Так и он в полутьме церкви готической —

Алигьери — бродил некогда, в трепете

одиноко ища образа божьего

в юной бледности женщины.

Белоснежной не скрыт тканью, восторженно

чистотою сиял лоб ее девственный,

между тем в облаках ладана, пламенно,

к сводам плыли моления,

плыли, тихо струясь, или же радостно,

с трепетанием крыл вспугнутых горлинок,

плыли с воплем глухим толп обездоленных,

руки ввысь простирающих.

И органа звучал в мрачном пространстве стон,

и казалось порой: в белых гробах своих

тени, слыша его, откликом родственным

скорбным звукам ответствуют.

Но из мифа смотрел, из фьезоланских лоз

сквозь витражи окон благочестивые

алый бог Аполлон... И побледнело вдруг

свеч алтарных сияние.

И как всходит горе преображенная

в гимнах ангельских сил дева Тосканская,

видел Дант и внимал, как под стопой его

бездны ада рычат внизу.

Я ж не ангелов здесь вижу, не демонов,

бледный вижу я свет, тускло мерцающий

в полумраке сыром. Холод унылою

полнит душу мою тоской.

Бог семитский, прощай! Непререкаемо

в тайнодействах твоих смерть лишь господствует.

Чуждый душам живым, духов бесплотных царь,

доступ солнцу закрыл ты в храм!

Ты, распятый, людей — мученик — мучаешь,

оскверняет вокруг воздух печаль твоя.

Небо блещет меж тем, радость и смех в полях,

и любовью горят глаза

Лидии... О, когда б видеть мне, Лидия,

в хороводе тебя дев целомудренных,

Аполлона алтарь с пляской венчающих

розовеющим вечером, —

на паросский бы ты мрамор меж лаврами

анемоны рукой нежною сыпала,

взором радость лила, а с благозвучных уст

Вакхилида слетал бы гимн.

Ты говоришь — и вслед за нежным голосом,

за дуновеньем уст твоих душа моя

плывет по струям слов твоих ласкающих

в пределы чужедальние.

Плывет в лучах светила заходящего,

безлюдью улыбается лазурному,

на белоснежных птиц порой любуется,

на острова зеленые.

Блистают храмы на высотах выспренних

паросской белизною в свете розовом,

трепещут кипарисы, миртов заросли

струят благоухание.

В морском соленом разливаясь воздухе,

оно слилось с напевом корабельщиков, —

там, вижу, судно к пристани причалило

под парусами алыми.

И девушек мне видно, что с Акрополя

чредою сходят: белоснежны пеплосы,

цветы чело венчают, руки с лаврами

простерты к небу, хор звучит.

А вот, копье в родимый водрузив песок,

на берег воин соскочил блистательный,

то не Алкей ли, с брани возвратившийся

к прекрасным девам Лесбоса?

О, в рощах сладкое уединение,

желанное вдали от шума города.

Два друга с нами, близнеца божественных,

вино и страсть, о Лидия.

Смеется в кристалле блистающем

Лиэй, извечный юноша,

так сверкает в глазах твоих, Лидия,

любовь, почти обнаженная.

Все ниже лучи над террасою,

и отблеск играет розовый

в бокале, дрожит, колеблется

в волне волос твоих, Лидия.

Средь темных волос твоих, Лидия,

умирает роза бледная,

а в сердце печаль нежданная

умеряет любви пылание.

В пожаре торжественном вечера

отчего так плачет жалобно

море внизу? Что за песни, Лидия,

поют приморские пинии?

Так страстно холмы протягивают

объятья светилу закатному.

И тени растут. Мне кажется —

ждут поцелуя последнего.

Пусть тени меня охватывают,

Лиэя я жду лобзания.

И глаз твоих я жажду, Лидия,

если кони низверглись солнечные.

Летят часы. Расцветают алые уста,

цветок души распускается.

Лепестки трепещут страстные.

О, раскрой мне свои объятия!

Во мраке фонари бесконечные

за деревьями уныло тянутся,

между веток, от дождя набухших,

на грязь мигающий свет бросая.

О, этот свист — в нем отзвук рыдания!

Локомотив подходит. Свинцовое

небо и поздней осени утро

превращаются в огромный призрак.

Зачем эти люди закутанные

молча к темным вагонам торопятся?

Для каких скорбей, нам не известных,

или для муки тайной надежды?

Рассеянно на окрик кондуктора

билет даешь. Пред тобою, Лидия,

минувшие радости и годы

счастья — в краткие эти мгновенья.

За вереницей вагонов черною

в капюшонах железнодорожники

проходят с тусклыми фонарями,

тяжким молотом бьют по сцепкам.

Угрюмый лязг зловеще разносится;

из глубины души опечаленной,

как сдерживаемое рыдание,

неутешное слышится эхо.

Захлопывают двери, и кажется

каждый звук оскорбленьем. Насмешкою

сигнал к отходу звучит для сердца.

По стеклам — дождя ударяют струи.

Чудовище с душой металлической

дымит, шипит, тяжко дышит, огненные

глаза таращит, во тьме несется

свист, торжествующий над простором.

О любимой лицо бледно-розовое,

очи звездные, тихие! Снится мне:

чистый лоб изваяний античных

в волнах вьющихся волос склоняешь.

Трепетала жизнь в нагретом воздухе,