Поэты лауреаты Нобелевской премии - Джозуэ Кардуччи

ДЖОЗУЭ КАРДУЧЧИ

(1835 - 1907)

Итальянский поэт, Нобелевский лауреат 1906 года

В ПЕРВОБЫТНОМ ЛЕСУ

ПРОМЕТЕЙ

В ДОЛИНЕ АРНО

ВОЛ

К МОЕМУ ПОРТРЕТУ

НОСТАЛЬГИЯ

ЭЛЛИНСКАЯ ВЕСНА

ШКОЛЬНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

У ТЕРМ КАРАКАЛЛЫ

В ГОТИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ

ФАНТАЗИЯ

RUIT HORA

НА СТАНЦИИ ОСЕННИМ УТРОМ

СНЕГОПАД

НА ДАЧЕ

ВОЙНА

КАРЛО ГОЛЬДОНИ

ГОРНЫЙ ПОЛДЕНЬ

***

Скитаясь

в лесах бескрайних, по земле, добыче

кровавой радуясь, со львами вместе

рычал когда-то женщиной рожденный

детеныш; жизнь поддерживая пищей

звериною, умножил он потомство.

Покорные веленью Вечных Судеб,

в пустыне выли волки, уступая

ему свою добычу. А на землю

лик Феба с беспредельности лазурной

глядел, бесстрастный к существам, устало

сгибавшим спины ради корки хлеба.

И, равнодушный к диким пляскам, видел

Феб матерей, без сна, над колыбелью,

и сыновей на погребенье предков...

Но вот вулкана изверженьем страшным

покой разбужен: все багровым цветом

кругом окрашено; дерев могучих

вершины потемнели; с ревом страшным

поднялся океан, и над горами

лазурными взметнулась туча дыма

зловещего; и дуб окаменелый

от страха почернел; потом сгустился

тяжелый мрак, и в темноте кромешной

с волками воющими и другими

зверями хищными столпились люди...

У человека и у хищной львицы

был лог один, и как забавно было

для дикаря юнца рассвирепевших

дразнить зверей, с притворностью, по-детски

рукой взъерошенную трогать гриву,

и когти, и клыки ужасной пасти,

и убегать, смеясь, от леопарда!

Но как огня — огонь неукротимый! —

и кратера вулкана он боялся!

Как с ужасом наивным он на море

огромное глядел! Бежал от ветра,

от завыванья в лес — лесов владыка!

Как от громов, гремящих над горами

в пустынном воздухе, в пещеру прячась,

дрожал при звуке бури и, укрывшись

от гнева мрачных туч под своды пагод,

страшился ярких молний и, продрогший

от ужаса, вновь и бежал и плакал!..

Но как же, как он радовался солнцу,

и гордому и вечному! Как воздух

зимы бодрил его, и как пленялся

он чистотою звезд, на небо глядя!

Преданье есть, что Прометей,

покинув обители Олимпа золотые

и сферы гулкие, в наш мир спустился

как странник-бог. Безмолвно и сурово

струило Солнце свет свой благодатный

над моря бесконечностью — и длилось

молчанье одиночества земного.

Покинутое, медленно сходилось

людское стадо в сумрачные сени

земных лесов — и нес с собою странник,

идя вперед дорогой роковою,

божественный огонь, на небе взятый.

Но, следом шествуя, его теснила

безжалостная Власть, а вслед за нею

Необходимость, — первая оковы

алмазные несла, другая — гвозди

железные грозящею рукою

взносила молча над челом Титана.

Меж тем Сатурн, придя к скале позорной,

дразнил голодную и злую птицу.

Но снова вспыхнуло в душе Орфея

то пламя негасимое: он двинул

душ человеческих утес крепчайший

и длинноухие леса — кифарой.

Затем, художник мысли человечьей,

предстал Гомер, богам и Року равный.

Уже не видеть мне холмов Тосканы,

где песни родились в кругу дриад,

где солнце ясно, дали осиянны

и в чащах лавров — ручейки звенят.

Из глаз не заструится слез нежданный

поток. Воспоминания молчат

с тех пор, как средь смеющейся поляны

в холме могильном опочил мой брат.

Каких надежд нас окрыляли бредни!

С неповторимой силой молодой

мы грезили, не веря в час последний.

Я трачу дни для мудрости пустой,

а он в земле лежит, двадцатилетний,

покрыт густой могильною травой.

Люблю тебя, достойный вол, ты мирной

и мощной силой сердце мне поишь,

как памятник, ты украшаешь тишь

полей обильно-вольных мир обширный.

К ярму склоняя свой загривок смирный,

труд человека тяжкий ты мягчишь:

бодилом колет, гонит он, но лишь

покой в твоих очах, как будто пирный.

Из влажно-черных трепетных ноздрей

дымится дух твой, и, как гимн веселый,

мычанье в ясном воздухе полей;

И в вольном оке — цвета мглы морей —

зеленое молчанье, ширь и долы

в божественной зеркальности своей.

Таков я был, когда прямой дорогой

в дни юности стремился к солнцу я,

как об утес действительности строгой,

весною шумной билась песнь моя.

Теперь — затихло все. Покрыты мглою

раздольные, цветущие поля,

в глухую ночь оделася земля,

надежды луч погас передо мною...

Безвременно увядшие мечтанья

о торжестве Италии моей,

о возрожденье славы и искусства!

О вас храню одно воспоминанье —

увы! — давно минувших светлых дней,

и горькие волнуют душу чувства...

В глубине, за синей тучей,

стали влажны небеса:

к Апеннин гряде могучей

гулко движется гроза.

О, когда бы вихрь ненастный,

накренив крыло в пути,

пожелал меня в прекрасный

край тосканский унести!

Не к друзьям и не к родимым

я теперь влекусь туда:

те, кому я был любимым,

опочили навсегда.

Не к поливу винограда

я спешу, заслышав зов:

убежать бы за преграды

плодороднейших холмов!

Убежать от граждан льстивых,

от постылых песен их,

от старушек говорливых

на балконах вырезных!

Мне б туда, где лес невзрачный

вырос над известняком,

где в родной долине мрачной

бродят кони табуном!

В глушь мареммы, где, суровый,

я весну свою встречал,

мысль мою уносит снова

этот грохот, этот шквал!

Там вспорхнуть бы к выси черной,

оглядеть свою страну,

и затем, как гром, покорно

пасть на холм, скользнуть в волну!

(I. ЭОЛИЙСКАЯ)

Лина, зима подступает к порогу,

в холод одетый, подъемлется вечер,

а на душе у меня расцветает

майское утро.

Видишь, как искрится в розовом свете

снег на вершине горы Федриады,

слышишь, как волны кастальских напевов

в воздухе реют.

В Дельфах священных с треножников медных

пифии громко и внятно вещают,

слушает Феб среди дев чернооких

щелк соловьиный.

С хладного брега к земле Эолийской

льдистыми лаврами пышно увитый,

рея на лебедях двух белоснежных,

Феб опустился.

Зевсов венец на челе его дивном,

ветер играет в кудрях темно-русых

и, трепеща, ему в руки влагает

чудную лиру.

Возле пришедшего бога, ликуя,

пляской встречают его киприады,

бога приветствуют брызгами пены

Кипр и Цитера.

Легкий корабль по Эгейскому морю

с парусом алым стремится за богом,

а на корме корабля золотится

лира Алкея.

Сафо, дыша белоснежною грудью,

ветром наполненной встречным, в томленье

нежно смеется, и волосы блещут,

темно-лиловы.

Лина, корабль остановлен, повисли

весла, взойди на него поскорее;

я ведь последний среди эолийских

дивных поэтов.

Там перед нами страна золотая,

Лина, прислушайся к вечном звону.

И убежим мы от темного брега

к весям забвенья.

В конце июня это было, в летний

чудесный день. Невестою казалась

земля в наряде светлом и лучистом.

Потоками огня пустыню неба

сияющее солнце заливало,

и море улыбалось тем же светом.

Лишь я не улыбался: чернорясый

аббат спрягал «любить», — и нагоняло

его лицо тоску... А между тем

заглядывала в окна школы вишня,

кивала темно-красными плодами,

повествованье тайное шепча

крылатым ветеркам... И, позабыв

аббата и длиннейший ряд спряжений,

похожий на ползущих муравьев,

я устремлялся мыслями и взором

в пространство; я глядел в окно — на взгорья,

на море дальнее, на небосклон

лазурный... А вокруг меня сливался

с лучами солнца хор тысячегласный

поющих птиц. С их гнездами, казалось,

беседовали, дружественной стражей,

деревья густолиственные. Мнилось,

что шепчется с пчелою каждый куст,