Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 - Пантелеймон Кулиш

Заметим, что полковник Остап, игравший роль посла в Турцию, полковник Танский, знатный шляхтич польский, и Яков Лизогуб, генеральной обозный (то есть генерал-фельд-цехмейстер), - все это должны были быть образованнейшие люди своего времени. Что касается до дедушки поэта, полкового писаря [4], то уже одно это звание показывает, что он мог получить образование в Киевской духовной академии, или по крайней мере в одной из семинарий, которые занимали тогда место нынешних гимназий, и кто знает, не из его ли рассказов заимствовал Гоголь разные обстоятельства жизни старинного бурсака, находимые нами в его повести "Вий"? Если это и не так, то можно сказать почти наверное, что с него он рисовал своего идиллического Афанасия Ивановича. В таком случае, припомним несколько строк, обрисовывающих две личности (Афанасия Ивановича и его жену), имевшие, так или иначе, влияние на образование души нашего поэта в то время, когда она легко поддавалась всякому влиянию.

"Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их. Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять. Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытом камлотом, сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал, или просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько серьезна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностностию, что художник, верно бы, украл их. По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии... Когда-то в молодости Афанасий Иванович служил в компанейцах, был после секунд-майором; но это было очень уже давно... Он всегда слушал с приятною улыбкою гостей, приезжавших к нему, иногда и сам говорил, но более расспрашивал. Он не принадлежал к числу тех стариков, которые надоедают вечными похвалами старому времени, или порицаниями нового; он, напротив, расспрашивая их, показывал большое любопытство и участие к обстоятельствам вашей собственной жизни, удачам и неудачам, которыми обыкновенно интересуются все добрые старики... Тогда лицо его можно сказать, дышало добротою... Они наперерыв старались угостить вас всем, что только производило их хозяйство. Но более всего приятно мне было то, что во всей их услужливости не было никакой приторности. Это радушие и готовность так кротко выражались на их лицах, так шли к ним, что поневоле соглашался на их просьбы. Они были следствие чистой, ясной простоты их добрых, бесхитростных душ" [5].

Сын полкового писаря, Василий Афанасьевич Гоголь, отец поэта, был человек весьма замечательный. Он обладал даром рассказывать занимательно о чем бы ему ни вздумалось и приправлял свои рассказы врожденным малороссийским комизмом. Во время рождения Николая Васильевича [6], он имел уже чин коллежского асессора, что в провинции - и еще в тогдашней провинции - было решительным доказательством, во-первых, умственных достоинств, а во-вторых, бывалости и служебной деятельности. Это уже одно заставляет нас предполагать в нем известную степень образованности - теоретической, или практической, все равно; но, кроме того, мы имеем еще другое доказательство высшего умственного его развития, о чем будет сказано ниже. Таким образом занимательность его рассказов объясняется не одним врожденным даром слова: он много знал, много видел и много испытал. - это не подлежит сомнению. Но как бы то ни было, только его небольшое наследственное село Васильевка, или - как оно называется исстари - Яновщина, сделалось центром общественности всего околотка. Гостеприимство, ум и редкий комизм хозяина привлекали туда близких и далеких соседей. Тут-то бывали настоящие "вечера на хуторе", которые Николай Васильевич, по особенному обстоятельству, поместил возле Диканьки [7]; тут-то он видал этих неистощимых балагуров, этих оригиналов и деревенских франтов, которых изобразил потом, несколько окарикатуря, в своих несравненных предисловиях к повестям Рудого Панька.

Надобно быть жителем Малороссии, или, лучше сказать, малороссийских захолустий, лет тридцать назад, чтобы постигнуть, до какой степени общий тон этих картин верен действительности. Читая эти предисловия, не только чуешь знакомый склад речей, слышишь родную интонацию разговоров, но видишь лица собеседников и обоняешь напитанную запахом пирогов со сметаною или благоуханием сотов атмосферу, в которой жили эти прототипы Гоголевой фантазии.

Вообще в первых своих произведениях Гоголь нарисовал многое, что окружало его в детстве, почти в том виде, как оно представлялось глазам его. Тут еще не было художественного слияния в одно предметов, разбросанных по целому миру и набранных поэтическою памятью в разных местах и в разные времена. Поэтому, его "Вечера на хуторе" и некоторые пьесы в "Миргороде" и в "Арабесках", при всей незрелости своей, имеют для нас теперь особенный интерес. Тут из-за картин выглядывает сам художник, тогда как в позднейших сочинениях он, силою своего таланта, поставил изображенные им лица, предметы и события вне всякого сближения с своею домашнею жизнью [8]. Здесь он дитя, невольно высказывающееся в своей наивности; там он муж, беспристрастно и вследствие высших соображений выражающий поэтические истины. Малороссийские помещики прежнего времени жили в деревнях своих весьма просто: ни в устройстве домов, ни в одежде не было у них большой заботы о красоте и комфорте. Поющие двери, глиняные полы и экипажи, дающие своим звяканьем знать прикащику о приближении господ, - все это должно было быть так и в действительности Гоголева детства, как оно представлено им в жизни старосветских помещиков. Это не кто другой, как он сам, вбегал прозябнув в сени, хлопал в ладоши и слышал в скрипении двери: "батюшки, я зябну!" то он вперял глаза в сад, из которого глядела сквозь растворенное окно майская темная ночь, когда на столе стоял горячий ужин и мелькала одинокая свеча в старинном подсвечнике. Покрытая зеленою плесенью крыша и крыльцо, лишенное штукатурки, представлялись его глазам, когда он, переехав пажити, лезущие в экипаж, приближался к родному дому, и старосветские помещики были портреты почтенной четы отходящих из нашего мира старичков, которые мирною жизнью, исполненною тихой люби и довольства, лелеяли детское сердце поэта, как теплая, светлая осень лелеет молодые посевы. И если он от своего отца и его досужих собеседников позаимствовал оригинальную, истинно малороссийскую манеру балагурить, то, без сомнения, охлажденные старостью речи прототипов Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны заронили в его душу семена серьезных убеждений религии и нравственности, развивавшиеся в нем незримо для мира, наравне с даром овладевать рассеянным умом падкого на смешное читателя. Детские письма его покажут, как рано в нем скрывались высокие стремления к пользе ближнего, оказавшиеся впоследствии подкладкою его юмористических произведений. Но не будем забегать вперед и посмотрим еще на обстановку детских лет поэта, поговорим о влияниях, содействовавших складу его ума и предначертавших направление, по которому он должен был пойти в зрелом возрасте. При его впечатлительности, ничто не оставалось для него посторонним, до него некасающимся. Вот как рассказывает сам он в своем жадном любопытстве, находившем пищу во всем, что представлялось его взорам: