В обход черной кошки - Шломо Вульф

***

"И вам не претит эта работа? Еврей, вчерашний коммунист, нынешний сионист пишет портрет главного русского нациста!" "Сенатор, я достаточно богат, чтобы браться только за то, что мне не претит." "Тем более нелогично! Если вы мне симпатизируете, господин Лейканд, то это не просто противоестественно, но и бесполезно. В нашем движении нет места не только евреям, но и их отдаленным потомкам. И мы нашей программы не скрываем." "Эка вы произносите слово "еврей", словно кирпичом по морде... Только ни ваша деятельность, ни ваша программа меня не интересуют." "Почему?" "Да потому, что ваша действенность эфемерна. как все, что базируется на разрушении и зле в современном мире, а не на созидании и добре. Если вы хоть немного приблизитесь к власти, на вас просто спустят коммунистов. А без противодействия правящей коалиции они вас запросто слопают." "Подавятся, господин... сионист. И вы подавитесь вместе с ними, куда бы вы ни перебежали в следующий раз... Впрочем, вы не ответили на мой вопрос зачем "русскому Рембрандту" писать портрет главного национал-социалиста России? Я, конечно польщен, но..." "Вы ведь тоже художник, господин Матвеев. Давайте закончим это полотно. И посмотрим вместе, что меня привлекло в вашем, так сказать, образе. Тем более, что вы назвали меня именно "русским" Рембрандтом." "А каким же еще, не еврейским же. Сто лет тщетных усилий после наивного демарша венского мечтателя Герцля должны были убедить вас, что никогда мир не позволит воссоздать империю Соломона в Палестине. Ни одна политическая сила в мире так и не поддержала усилия сионистов - ни юдофилы, ни юдофобы. Как бы вы все нам всем за эти сто лет ни надоели, в своей стране вы принесете всем народам мира еще больше вреда! Но берегитесь, если вы этим портретом задумали что-то против меня или моей партии. Мы не коммунисты - в порошок сотру..." "Сенатор, я не служу ни нацистам, ни коммунистам. Я служу одному богу - русскому искусству. Давайте на время сеансов не будем говорить о политике. Оставайтесь, как мой натурщик, самим собой. А я - собой. Я ненавижу вас может быть еще больше, чем вы меня, но сегодня мы вместе создаем то, что останется русскому народу и будет останавливать толпы в Русском музее. Сегодня, на грани веков и тысячелетий, поверьте, трудно поразить воображение пресыщенных поклонников живописи. А мы поразим." "И портрет останется русской нации!" "Русскому народу. Для нации, в вашем понимании, я бы палец о палец не ударил..." ***

Князь Андрей Владимирович Мухин, член правления Путиловского исследовательского центра, не спеша поднялся в свою ложу. Назаров стремительно и бесшумно причалил, поблескивая значком со свастикой на лакейском фраке, принял заказ и словно растворился на фоне бархатной бордовой портьеры. Фиолетовый табачный дым причудливо плыл в пустоте огромного зала. Слабая алая подсветка эстрады словно держала на весу оркестр, исполняющий модное в этом сезоне "танго начала века". Затянутая в пурпурное блестящее платье гибкая певица дарила лучистой улыбкой каждого посетителя ресторана. Мухин осторожно ослабил голубой шейный бант, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Как раз к 2000 году от Рождества Христова граф Василий Путилов подписал к исполнению очередной его, Мухина, проект века. Три предыдущих принесли князю огромное даже по путиловским понятиям состояние. Мухин был достаточно известен в России и в мире, молод, красив столь восхваляемой русскими националистами славянской красотой. Он мог позволить себе расслабляться в своем ресторане, привычно наблюдая публику из-под полуопущенных век. За горящими на столах свечами в крохотных букетиках он заметил рыжую кудрявую шевелюру бывшего однокурсника. Тот тоже заметил князя. Несимметричное тяжелое лицо великого художника современности Лейканда исказилось всё той же искательной нагловатой улыбкой, что удивляла и раздражала Мухина в друге студенческой юности. Андрей Владимирович приподнялся и слегка поклонился "русскому Рембрандту", тем самым как бы приглашая его в свою ложу. Лейканд засуетился и почти потащил к нему свою спутницу - высокую стройную темноволосую девушку с большими серыми глазами под удивительным разлетом бровей. Мухин встал, коснулся губами её узкой холодноватой руки, встретился с её изумлённым взглядом и уже не мог ни на чём сосредоточиться. Назаров с заказанными блюдами скользнул боковым зрением не столько по знакомому ему Лейканду, сколько по девушке за их столиком, на вскидку оценивая ее происхождение с точки зрения члена "Союза русского народа". Глаза его сузились, что, впрочем, не мешало профессиональной преданности. Лейканд привередничал, делая заказ, намеренно ронял рюмки, называя Назарова "братец", отменял только что одобренные блюда, не спрашивая при этом мнения своей подруги. Натурщица, понял князь. У нас не Монмартр, с партнёршами по искусству не церемонятся... Черносотенец привычно терпел, повторяя: "слушаю-с, барин" и "будет исполнено, как же-с..." Девушка, заметно избегая смотреть на князя, молча следила за танцующими словно светящимися изнутри глазами. Чуть приподнятые уголки ее нервного рта мило и беззащитно вздрагивали невпопад разговору друзей, к которому она, по-видимому, даже не прислушивалась. Наивное обаяние ее молодости стирала едва заметная странная черточка у переносицы, след недавнего глубокого страдания. При всей своей красоте и аристократичности, она была явно не из света. По своему обыкновению, Лейканд вдруг прервал разговор на полуслове, замахал кому-то, небрежно извинился и выпорхнул в зал, неся над столами свою гриву на откинутой назад голове. Навстречу ему шумно ринулись поклонники и поклонницы. "Вы давно знакомы с Вячеславом Абрамовичем?" осторожно спросил Мухин, наклоняясь к розовой щеке своей соседки. "Знакома? Что вы! Я просто его натурщица. Он неплохо платит." "Это честь, - мягко сказал князь. - Лейканд - великий художник." "О да, и великая шельма к тому же. Один портрет Матвеева чего стоит!" Нежное лицо его собеседницы вдруг побледнело и пошло пятнами, возникшими даже на шее и плечах. Видя его удивление, она пыталась справиться с настроением, не меняя позы и выражения лица. "Вы... коммунистка?" "Уже нет." "Вас шокирует деятельность Матвеева?" "А вас нет?" Он пожал плечами: "В академии мы вместе с Лейкандом читали Ленина и много спорили о том, что произошло в 1917. Можно только гадать, что было бы сегодня, к концу века, если бы коммунисты тогда пришли к власти, оправившись после разгрома их штаба и убийства Ленина. В конце концов та роковая казачья сотня оказалось на июльском митинге совершенно случайно, чуть ли не из-за черной кошки поперёк проспекта..." "В последнее время я только об этом и думаю, неожиданно оживилась девушка. - Легенда о черной кошке поперёк проспекта всегда казалась мне выдумкой. А теперь меня без конца тянет к этому памятнику кошке на Петроградской стороне. Если бы не она и не казацкое суеверие, они бы не оказались у особняка балерины Ксешинской. Ведь они и не подозревали о штабе большевиков вблизи их пути. И вот судьба страны поворачивает политически нейтральную сотню к митингу. И надо же, что её останавливает именно тот самый матрос, что накануне убил их любимого есаула!.. Вроде бы обычная в тогдашнем революционном Петрограде потасовка, а ведь изменила весь ход истории страны. Современные аналитики-коммунисты на компьютере вычислили, что вероятность подобного развития событий вообще была почти нулевой." "Ну, не совсем нулевой, удивляясь самой теме своего разговора с незнакомой девушкой, улыбнулся Мухин. - Солдаты-резервисты и вся эта застоявшаяся в кубриках шпана годами запертого в заливе Балтийского флота к тому времени всем давно надоели. А как раз тут столкновение именно с казаками-фронтовиками. Да ещё профессионалы побили наглых дилетантов! Казакам простили даже ту привычную степную жестокость, с которой они перебили весь большевистский штаб." "Вот-вот, сейчас нам с вами самое время посмеяться над неким большевиком-грузином со звучной фамилией Сталин, которого зашибла насмерть копытом ошалевшая от грохота стрельбы в салоне казацкая лошадь прямо в клозете, когда он пытался приоткрыть дверь на шум... И над кумиром рабочего Петрограда, "оратором и философом, не то журналистом, не то несостоявшимся присяжным поверенным" Владимиром Лениным, которого некий станичник насадил на пику прямо на балконе. Между прочим как раз в тот момент, когда Ленин произносил речь." "Это была не просто речь, засмеялся Мухин, - а убедительный призыв к насильственному свержению законного правительства России." "Вы даже не представляете, насколько всё это НЕ СМЕШНО..." - мило сузив глаза, нахмурилась девушка. Действительно, не смешно, подумал Мухин. Недавно, к юбилею событий, по телевидению давали хронику тех дней. Несколько июльских часов, когда слух о победе над наглыми, вечно пьяными балтийцами молнией разнесся по Петрограду и повсюду начались бои, изменили весь казалось бы необратимый ход истории. Неожиданная передышка позволила либеральной части общества, деморализованной было стремительно набирающими мощь экстремистами, вернуть себе волю к сопротивлению казалось бы неизбежному и зловещему року. Подняли голову остатки императорской гвардии. Газеты умело представили противостояние фронтовиков-героев с дизертирами-резервистами, как битву России с анти-Россией. И катастрофическое развитие событий было остановлено, бесы были сметены подоспевшими с фронта частями. Арестованный царь был отправлен с семьей в ссылку и вернулся только после потрясшего весь мир тяжелейшего экономического кризиса тридцатых годов, присмиревший и без тени претензий на трон Соединенных Штатов России. Именно тогда неизменно правящая в СШР православно-демократическая коалиция и позволила себе выпустить из тюрем большевиков. Их легализовали, как единственный противовес русским нацистам. Незадолго до этого их германские единомышленники-антисемиты вдруг вполне законно пришли к власти в соседней стране и за короткое время успели провозгласить такие опасные и неприглядные намерения, что победившая десять лет назад Антанта направила в Германию экспедиционные корпуса. Фашистское правительство было свергнуто, нацистское движение запрещено. В стране реанимировали демократическую республику. Но зажигательные идеи "национальной революции" оказались не менее живучими, чем идеи революции социальной. Фашисты во всех странах, как и коммунисты, пережили лихие времена и возродились в виде легальных партий, которые все правительства цивилизованного мира, успешно стравливали между собой... После неслыханного промышленного бума в СШР, названного "русским чудом" сороковых годов демократы позволили себе терпеть обе эти партии. Пообтесавшись, они легально вошли в парламент. Всё это так, но, воля ваша, не смешно ли вообще обсуждать всю эту полузабытую давнюю историю с юной натурщицей только потому, что её почему-то так волнует именно этот чисто хрестоматийный миф о чёрной кошке? Почему она-то так оскорблена ренегатством бывшего активного коммуниста, а теперь не менее ярого сиониста Лейканда? Классовая ненависть? Но даже среди старых коммунистов, давно ставших довольно рутинной безыдейной партией, ничего подобного не наблюдается. Что могло ее так сильно взволновать? В России давно конфронтация стала цивилизованной. Лидеры разных партий, дружат семьями. Сплошные условности, а обострение отношений происходит только раз в пять лет - на очередных выборах. И опять же не на этом уровне. Классовый и социальный мир - реальность российского общества уже лет пятьдесят. И какая нам-то сегодня разница между красным флагом с серпом и молотом над штабом коммунистов в Смольном и красным же флагом с белым кругом, в котором двуглавый орёл держит в когтях свастику, над штабом фашистов в Кукиных палатах? Ни там, ни тут давно не строят никаких планов реставрации потерянного в июле 1917 года рая для трудящихся всех стран или освобождения от еврейства по планам Гитлера... И там и здесь изредка бушуют внутрипартийные страсти или идёт борьба за соответствующего избирателя. И тут и там силы самообороны на вертолётах и бронетранспортерах, тайные партийные суды и полиции, до которых большинству россиян нет никакого дела. "Вас что-то смущает в моем поведении? - прервала она его размышления неожиданно низким голосом, хотя до этого говорила совсем по-другому. Спрашивайте. Не сидеть же молча. Вячеслав Абрамович обожает славу. Он там надолго." "Как ваше имя?" "Действительно, я и забыла, что я не из тех, кого в вашем обществе представляют друг другу. Я - Марина. А вы - князь Андрей, как мне сказал Лейканд, когда увидел вас. Вы действительно князь?" "Из новых. Как бы второго сорта князь. Не из Голициных." "Вы даете мне понять, что и вы не из лучшего общества, так?" "А я вообще не знаю, из какого общества вы." "И не интересуетесь?" "Потому, что вы натурщица? Пожалуй, нет. Натурщица у Лейканда - это честь." "Бросьте, какая честь! Что вообще значит это затасканное слово, его не принимают всерьез сегодня в России. Честь князей таких-то... А на их репутации пробы ставить негде. Я пошла к Лейканду, естественно, ради денег, а не затем, чтобы стать Саскией двадцатого века на полотнах очередного Рембрандта. У меня и не было особого выбора. Что бы я ни перепробовала, все упиралось в эксплуатацию моей наготы. Лейканд - не исключение. Так что я скорее тело, чем личность. Не понимаете? О, да! Мы живем в великой свободной стране, богатейшей в мире. Россия диктует свою просвященную волю всему человечеству. И - мне, среди двадцати миллионов безработных, нищих и прочих, обойденных её величием. Понимаете, не тем, о ком вам кричат сытыми голосами демократические газеты, а мне лично. Впрочем, вам-то какое до всего этого дело!.." - она скомкала салфетку. Волна острой жалости вдруг поднялась в Мухине. К его немалому удивлению, он чувствовал небывалую раннее нежность к этому великолепному беззащитному существу. Он положил руку на ее холодный кулачок: "Мне все интересно в вас, Марина. Сам не знаю почему. Я давно никому из женщин ничего подобного не говорил. Если я вас не совсем раздражаю, расскажите мне о себе. Вы учились?" "Училась? После гимназии я провела два года в Бестужевке, пока не убили отца. А потом.. Потом и мама умерла. Я не из вашего круга, князь. Скорее наоборот." "Мне это все равно," - неожиданно для себя вздрогнул Андрей Владимирович потому, что вдруг вздрогнула она. "Среди художников встречаются князья?" "Я не художник, а морской архитектор. Вячеслав Абрамович учился со мной в не в Академии художеств, а в Кораблестроительной." Марина вдруг расцвела какой-то неожиданной для такой напряженной девушки застенчивой улыбкой: "А я уже боялась, что меня уступают очередному портретисту, претендующему на мою наготу." Ему остро, до головокружения, захотелось прикоснуться к ней. Приподнявшись он поклонился, приглашая на танец. Они спустились в зал. Лейканд издали поощрительно кивнул Марине, делая губами поцелуй. Лицо Марины исказила гримаса отвращения. Она резко отвернулась и положила руки на плечи Мухина. В центре зала было светлее, исчезло обаяние розового полумрака ложи, но девушка казалась такой же юной и здесь. От её спины в ладони Андрея Владимировича струился совершенно ему незнакомый ошеломляющий ток. Он испытывал сжимающий сердце страх, не имеющий ничего общего с привычной страстью от прикосновения к нежной женской коже. Глаза их встретились, и оба снова вздрогнули так, что испугали друг друга. Её сияющие под челкой густых темных волос бездонные глаза внезапно сузились словно от боли, одновременно увеличились и без того большие в темноте зрачки. Мухин невольно ослабил свои руки на ее спине. Она мотнула головой: "Это не вы. Это - мысли..." "Не выйти ли нам?" Она судорожно кивнула и ловко выскользнула из его рук. Он взял ее под руку и повел к выходу. Гардеробщик всмотрелся в Марину, потом в Мухина, но молча подал ее шубку. Они спустились на Невский. Сквозь густой рой снежинок сияли сотни реклам главного проспекта необъятной страны, раскинувшейся от выкупленной Аляски до присоединенной двадцать лет назад Сербии. На фоне Гостиного Двора искрились в ряд рождественские елки. Все рекламы были принципиально на русском языке, хотя тут был предствлен весь мир. На Садовой тихо кружила метель. Бездомные грелись на вентиляционных решетках метро у Летнего Сада. "Это неизбежные издержки цивилизации," кивнул на них Мухин, пытаясь нащупать тему разговора, которая могла ее заинтересовать. "Вашей... Я хотела сказать, этой цивилизации.". "Другой не придумано, Марина." "Не придумано? Совсем недавно я была уверена, что давно придумана, что ей просто не дали состояться - насадили на казацкую пику много лет назад." "Вы - коммунистка? - повторил он свой вопрос. И тут же, засмеявшись, добавил: - Или - уже нет?" "Это не смешно... Впрочем, сегодня мои политические склонности не имеют никакого отношения ни к коммунистической пропаганде, ни к истории, ни даже к реальности. Совсем недавно я была уверена, что могла быть совсем другая Россия. Честная. Для всех, а не только для богатых. Дом всех народов, а не их тюрьма немногим лучше царской." Она произнесла это как-то злорадно-обличающе и поморщилась от собственной фразы, как от приступа зубной боли. "Что же изменило ваши такие логические предположения? Коммунистическая утопия не хуже любой другой, не так ли?.. Что же касается реальности, вы не совсем справедливы, - осторожно продолжил он. - В царской России каждые пять лет были засухи и голод, бесконечные эпидемии, безграмотность, погромы и продажная бюрократия. В благополучной стране если и случаются революции, то типа нашей Вавиловской генетической научной сельскохозяйственной революции тридцатах годов. В результате её победы мы не зависим от погоды, снимаем самые большие в мире урожаи с гектара. Голода в стране нет. Крестьянство поголовно зажиточное. И вот это уже не утопия. Общество не виновато, что десятки миллионов хотят жить в городах, особенно в столицах. Согласитесь, трудно при нашем уровне автоматизации и компьютеризации производства найти рабочие места для двадцати миллионов петроградцев..." "Особенно, если не хотеть их искать. В этом отличие капитализма от социализма... если он вообще способен состояться... - вдруг опять нахмурилась она, словно какая-то неотвязная мысль треножила привычно резвого скакуна на полном ходу. - Князь, вам действительно интересно беседовать со мной на эту тему? " "Вы правы, с вами я бы охотнее поговорил о чём-нибудь другом, хоть о погоде. Но вам, я чувствую, надо именно со мной выговориться и именно на эту тему, не так ли, Марина?" "Как ни странно, да. Если вам это не противно." "Мне просто приятно беседовать с вами на любую тему." "Боюсь, что любая другая тема разговора между нами неизбежно приведёт к привычной претензии на... И тогда нам немедленно придётся расстаться. Я действительно торгую своей наготой. Но не торгую своим телом. Я не проститутка. Я выстроила свою жизнь так, что лучше любая боль, чем унижение близостью без любви." "У меня... есть наивная надежда на сочетание того и другого." "Во-от как!.. На каких же это условиях?" "На условиях взаимного уважения свободы выбора. Вы не обольщаете меня ради моего положения, используя свою красоту и обаяние. А я не пользуюсь своим положением для привлечения вашего расположения. Вас устраивает такое равновесие сил?" "Ну... пожалуй. Итак, на чем мы остановились?" "На потерянном рае для всех вместо обретенного после черной кошки рая для изначально благополучных, так?" "Вы полагаете, что это было невозможно? Что труды Ленина - просто разновидность одной из утопий? Если да, то что им можно возразить, кроме казацкой шашки и нагайки? " "Откровенно говоря, возразить нечего. Поэтому я, пожалуй, скорее сочувствую коммунистам. Особенно в их противостоянии фашистам. Даже как-то довольно активно поучаствовал в одной демонстрации?" - он, смеясь, коснулся едва заметного шрама на лбу. "Вы?.. Интересно! Никогда бы не подумала..." За Марсовым Полем начиналась Нева. Некогда именно здесь пролегал Троицкий мост. По нему и должна была тогда мирно проследовать на Николаевский вокзал и далее - на фронт, под германские пулеметы, та роковая казачья сотня. Чтобы Ленин и его большевики осуществили провозглашенную в апреле 1917 года социалистическую революцию, сначала в России, потом во всем мире. "Чтобы никогда больше на земле не было бедных, безработных, бездомных, голодных." Теперь вместо моста, как и вместо всех прочих мостов над Большой Невой, были очерченные ростральными колоннами и решетками балконы. Поток машин исчезал в просторном туннеле на Петроградскую сторону. Полвека назад судоходные компании построили эти туннели, а разводные мосты остались на прочих протоках великой реки-пролива. Были построены десятки новых мостов через Невку, Малую Неву, Мойку и Фонтанку, но Большая Нева стала свободной для круглосуточного судоходства. За рекой в морозном мареве громоздились облакоподобные небоскребы гигантского делового центра, русского Уолл-Стрита, предтечи парижского Дефанса. Между этим центром из стекла и бетона и заводами Выборгской стороны пролегал новый монументальный респектабельный Петроград с особняками и доходными домами.Он был похож на старый город, с теми же орлами, атлантами и сфинксами, но на три-четыре этажа выше. Здесь Россия демонстрировала незыблемость своего политического выбора - власти золотого рубля над всем миром хищников послабее... "На той стороне моя гимназия," - вдруг тихо сказала Марина. "Кто ваши родители? Простите, я хотел спросить, кем они были?" "Мой отец - Владлен Сикорский..." "Тот самый!..." "Вот именно. Когда его убили... Ну, вы помните, чем это всё кончилось..." "И пока он был жив, вы учились в престижной гимназии и даже в Бестужевке, а потом партия бросила дочь своего погибшего вождя, заставила зарабатывать... наготой? Почему?" "У меня... У меня была одна фантастическая встреча, совершенно изменившая мое мировоззрение. И я выступила историческом диспуте в Бестужевке с антикоммунистических позиций. Меня тотчас же отлучили. Это у нас просто..." "Вы полюбили антикоммуниста?" "Полюбила? Не думаю, он старше даже моего отца. И он вовсе не антикоммунист. Очень интересный человек, но дело совершенно не в этом. Из-за него и Лейканд ушел от коммунистов. Ну, в общем, этот человек сначала Лейканду, а потом и мне что-то такое показал и рассказал!.. Нечто невообразимо страшное. Я пыталась потом переосмыслить все это. И вот сейчас, с вами, пытаюсь встать на привычные позиции. И - не могу..." "Да кто же это был? И что такое он мог рассказать девочке, выросшей в доме Владлена Сикорского, которого даже фашисты называли совестью России?!" "Он - сионист, но суть не в этом... Совсем не в этом..." "Вы - еврейка?" "По маме. Это у нас в партии прямо традиция что ли..." "Я знаю. И что же? Вы теперь за создание еврейского очага в Палестине? Но сионистская утопия еще слабее коммунистической, Марина. Вы знаете, что все президенты Соединенных Штатов России всегда пресекали в зародыше эту идею. Евреям, по-моему, в России гораздо лучше, чем даже в Северо-Американских соединённых штатах. Почти вся эмиграция начала века вернулась домой. Не вина России, что евреи кучкуются в местечках и в этой ужасной Еврейской слободе Петрограда. Я совсем не юдофоб, терпеть не могу Матвеева и его ублюдков, но считаю, что сионизм совершенно бесперспективен. Он никогда и ни при каком раскладе не мог бы осуществиться на этой планете. Евреям генетически чуждо чувство Родины. Любой. Тем более своей." "Не надо мне об этом, - неожиданно мягко сказала Марина, коснувшись его руки. - Я совсем не сионистка. И то, что он мне рассказал и, главное, показал... не имеет никакого отношения к сионизму, хотя главный кошмар касается все-таки несчастных евреев. Речь идет о России, о коммунизме, о социалистической революции. О ее последствиях для нашей страны. Когда я ему поверила, я сначала хотела просто принять яд." "Познакомьте меня с этим человеком." "Это невозможно. Он опасается и фашистов и коммунистов. Он скрывается." "И фашисты, и коммунисты охотятся за одним и тем же человеком!? Но это невозможно. Да кто же он?" "Кто он? Лучше скажите, кем вы будете считать меня, если услышите, что он родился в Ленинграде, учился в Москве - столице Союза Советских Социалистических Республик, а сюда попал из Израиля - мощного независимого еврейского государства в Палестине?" "Н-ну, если так, то... Давайте-ка поедем ко мне, выпьем по чашечке кофе, вы совсем продрогли. А потом я вас отвезу домой, идет? А то от таких странностей мы сейчас оба настолько обалдеем, что нас просто свезут в Гатчину, к последователям доктора Кащенко..." "Я так и знала. Никто подобное не может сначала воспринять как-то иначе." "Просто вам... знаете ли, в таком... состоянии негоже быть одной." "Я так и знала. - Мне не следовало вообще пускаться в откровения... Простите меня и считайте, что я просто пошутила. А теперь нам лучше расстаться. Я прекрасно доберусь к себе на метро. Что с вами? - Выражение лица этого респектабельного чужого красавца поразило её. Она впервые в жизни была в подобном обществе и могла ожидать чего угодно, но не такого искреннего ужаса в глазах. - Вам нехорошо?" "Нет, просто я вдруг убедился, как просто и быстро я могу вас потерять навсегда. А мне этого ни в коем случае не хотелось бы. Я не знаю, что на меня вдруг нашло, но ваше безумие оказалось заразительным. Мне почему-то страстно захотелось немедленно узнать все подробности о каком-то Союзе и о могучем Израиле. Не уходите..." "Хорошо," - ответила она с облегчением. На набережной Фонтанки напротив Летнего Сада сверкало мрамором и зеркальными стеклами здание Путиловского Центра. По сигналу Мухина мальчик подогнал из гаража белоснежный с золотым тиснением "путятин" последней модели. Марина погрузилась в бархатные белые подушки рядом с Мухиным, который быстро настроил путевой компютер и нажал кнопку с синей подсветкой в розовом теплом сумраке кабины. Машина стремительно понеслась по улицам столицы, почти не нуждаясь в водителе. Старый город выставлял напоказ убегающие назад ухоженные проспекты. От петербургских домов здесь остались только фасады или их копии. Всё остальное было давным-давно перестроено в современном духе. Поэтому город выглядел как новенький, чистый, выметенный чуть ли не досуха после каждого снегопада шустрыми бесшумными роботами. На Владимирском мелькнула витрина магазина мехов. "В подобном иагазине на Невском я продаю свою наготу, - вдруг сказала Марина, - До этого я была уборщицей в пирожковой, три рубля в неделю. Вам не приходилось жить на такой доход, князь? Полтора рубля за квартирку в мансарде, пятьдесят копеек на метро, остальное... И тут объявление: в магазин мехов Гоги Шелкадзе требуется манекенщица в витрину - сорок рублей в неделю, представляете? Пришло десятка два красоток со всего Петрограда. Холод собачий, ветер, снег с дождём, погода не для моей синтетики. Какой-то тип приглашает нас в пустынный склад, такой же холодный как двор и устраивает себе стриптиз... И когда отсеял всех, крому пятерых, то говорит, что ему нужна только одна маникенщица... Понимаете, только одна... Рабочий наряд в соответствии с режиссурой рекламы. И опять рассматривает. Одна девушка ему говорит, что для любования ею он мог бы найти место потеплее. Он ей протянул талоны на обед и говорит: "Можете одеваться. Нам нужны только послушные и терпеливые служащие. Спасибо." "Вот зараза, - она говорит. - Я тебе подожгу твои меха, тогда поиздеваешься, упырь, татарская морда..." А он и ухом не повёл, вышагивает. Тут он просит улыбку, а я тут как назло стала икать. А как раз говорит: "Кто из вас работал маникенщицей до нас?" Сейчас выгонит, думаю, после всего этого... И громко так икнула. "Отлично, - обрадовался он, даже руки потёр в перчатках. Замёрз, бедняга, в своей дублёнке. - Как вас звать? Марина, идите за мной. А вас мы ждем следующий раз..." "А талоны? - слышу за спиной. - Талоны хоть дай, кровосос..." Приводят меня к занавешенной ещё витрине, а меня трясёт в тепле даже сильнее, чем на холоде. И не могу избавиться от навязчивой мысли, что заболела. И именно тогда, когда наконец приняли на работу. Впрочем, в глубине души я была даже рада этому. Теперь, когда отбор был позади, такой дикий выход из положения - ТАКАЯ работа... Но что я могла найти взамен? Идти в публичный дом? Полтинник за визит, но там на тебя не просто смотрят, а еще и делают с тобой всё, что хотят... Представляете, сколько надо вытерпеть за сорок рублей в неделю!.. так что все эти мысли, что сказал бы отец, мама, подруги и друзья по гимназии, по институту, парни, робко приглашавшие на танец, я сразу погасила в себе. Много они мне помогли, эти подруги до сегодняшнего дня? А товарищи отца?! Как только я о них подумала, окончательно успокоилась: выгнали как собаку на мороз за первое же сомнение в их догме... Тут приказчик снимает с плечиков первую шубку, накидывает её поверх своего костюма. Не застегиваясь, повертелся у зеркала, потом перед занавешенной витриной, корча кокетливо недовольные гримасы. Снял первую шубу, примерил другую: "Ясно? Тогда пробуйте. И - не жалейте улыбок всем, кто остановится у витрины. Наша реклама - контраст дорогого меха с гладким человеческим телом. Но и улыбка.!" Весь мой наряд - серебристые туфли. И в них я принялась примеривать перед зеркалом и перед занавешенной пока витриной шубы. Даже не заметила, что жалюзи поднялись и что передо мною за невидимым стеклом, в полуметре от меня уже заснеженный мокрый тротуар, по которому идут в сумраке сотни прохожих. Они, конечно, привыкли к подобной рекламе - богатая модница делает смотр своего гардероба сразу после ванной. Только улыбка мне не удавалась, как и взгляд в глаза тем, кто оглядывался на меня с тротуара. Слышу кто-то говорит за моей спиной: "Где ты раскопал такую скелетину, Юра?" Я действительно месяца два совсем плохо питалась..."Не нравится?" "Была бы суперлюкс, если бы не ребра." "Откормим". Принесли кофе, бутерброды, появился парикмахер, гример. И снова в полуметре от меня идут одетые в пальто и шубы люди, катят на санках закутанных детей. Тут смотрю священник идёт в рясе с мокрым подолом ниже длинного пальто. Я как раз очередную шубу сняла, а этот Юра, как назло, смотрит, как я себя буду себя вести. Ничего, увидел поп вдруг меня в упор за невидимым подогретым стеклом витрины, перекрестился, резко отвернулся, и, представляете, тут же идёт обратно, снова крестится и снова идёт мимо, понравилась я ему... Тут женщина прикрыла ладонью глаза мальчику, идущему рядом, а тот без конца оглядывался. Потом какой-то парень в высокой шапке подозвал другого, оба стали делать мне непристойные жесты. Подошел городовой, что-то сказал им, подмигнул мне и лихо так шевельнул усом. Ему я и подарила свою первую улыбку. И продолжала РАБОТАТЬ. Согрелась в своих шубах, начала импровизировать. К концу дня с непривычки совершенно обессилела и стала садиться на поданный для этого стул. Зато аванс оказался целым состоянием - десять рублей! Немедленно покинула свою мансарду и сняла относительно приличную квартирку, купила кое-что из одежды, а главное - позволила себе пообедать в приличном ресторанчике. Расслабилась в неожиданном уюте нового жилья и набрала номер единственной и любимой школьной подруги, которой давно не звонила. "Вас слушают," - говорит знакомый голос, но тут возникает на экране горничная: "Сожалею, сударыня, но барышни нет дома." "Настя, это я, Марина." "Барышни нет." Так быстро узнали о витрине? Или это еще с тех пор, как убили отца? Ведь его нашли около только что ограбленного банка." "Лидер коммунистов - гангстер?" - вспомнил Мухин загадочные заголовки газет. - Я помню, как всё это обыгрывалось. А потом сообщили злорадно, что один из первых политиков страны поразительным даже для его имиджа образом не оставил своей семье практически ничего. И что его дочь получила вполне сносную партийную пенсию. Это не так?" "Получала. До того самого периода, когда ко мне как-то подошел в Летнем Саду Лейканд. Он бывал у нас дома иногда, как сподвижник отца. В то время много писали, что "русский Рембрандт" недавно резко порвал с коммунистами и примкнул к относительно мало заметным на политической карте России сионистам. На этой встрече он еще не предложил мне стать его натурщицей. Это произошло позже, когда он долго, стоя в своей богатой шубе, опираясь на палку, рассматривал меня уже в витрине. А в Летнем Саду он на правах старого знакомого представил меня своему более чем странному спутнику. Такой высокий напряженный пожилой господин - словно из прошлого. В очках. Как в старых фильмах. Уже лет тридцать, если не больше, никто очков не носит после изобретения лазерной коррекции зрения. Мало того, у него были стальные зубы в глубине рта и стальные же крючочки для зубного протеза впереди, хотя в мире давным-давно научились отращивать здоровые новые зубы взамен потерянных. И одет он был жутковато - в каком-то странном комзоле с узким галстуком вместо привычного мужского шейного банта. На нем были старомодные нелепые прямые брюки до земли вместо удобных и привычных мужских пантолон. "Меня зовут Фридман, - говорит он. - И я сам попросил Вячеслава Абрамовича представить меня вам... Вас показывали в хронике о похоронах Владлена Сикорского." У него был какой-то совершенно дикий акцент и ни на что не похожие интонации. "Мне надо именно с вами побеседовать..." "Да о чем?" "Вы дочь одного из главных коммунистов страны. И вы пользуетесь огромным авторитетом у комсомольцев. Вам необходимо знать. Уверяю вас, это будет вам очень интересно..." В своём подвале он настроил нам какой-то странный допотопный видеомагнитофон и стал один за другим демонстрировать такие фильмы!.. А потом говорит: "Я вовсе не собирался попадать в ваш Петроград. Я бывший советский российский математик, специалист в топологии. Потом я эмигрировал в Израиль. Волею судьбы я не был востребован ни советской, ни израильской наукой. Поскольку моё открытие принадлежит пока только мне, я решил использовать его для своей семьи. Просто хоткл на нём заработать: переместиться в Санкт-Петербург тридцатых годов прошлого века, чтобы попытаться обменять, скажем, магнитофоны с записями классической музыки на золото, а заодно увидеть живого Пушкина. Но в последний момент испугался, что попал случайно именно в своё и без того не очень удачливое измерение и могу в нём сильно навредить для будущего. Просто не застать, вернувшись, мою семью...Хотел было вернуться, но уж больно интересно было хоть одним глазком взглянуть на все эти конные экипажи, всадников в нарядах пушкинской эпохи. Но нормальной конверсии в прошлое всё равно не получалось. Что-то не срабатывало. А когда я увеличил мощность, то неожиданно оказался вот прямо здесь, совсем не в прошлом, а в своём же веке, только в вашем непостижимом для меня измерении, которого и быть-то не могло... Надеюсь, вам интересно всё, что я вам рассказал и показал?" А я не могу произнести ни слова! Вы бы посмотрели... такой ужас! Но ещё "интереснее" было потом, на диспуте в Бестужевке, когда я вдруг попросила слова. Конечно, когда ведущий сказал "Марина хочет поделиться своими мыслями о вероятных путях развития России," сразу стала напряженная тишина. Я до этого ни разу выступала, как ни просили комсомольцы. А тут вдруг выхожу и громко говорю, едва живая от волнения: "Я решила поделиться с вами не мыслями, а фактами, которые вообще исключают моё дальнейшее пребывание в коммунистическом движении... Если бы Ленин выжил и мы победили бы в 1917, то..." После этого я наговорила такое, чего не позволяли себе самые оголтелые антикоммунисты. И кому наговорила! И с какой уверенностью и ненавистью к родному движению всех присутсвующих, их родителей и дедов!.. Естественно, меня в ту же минуту отлучили от всего, что связано с партийной кассой: от образования, от отцовской квартиры, от пенсии. Взамен остался нищий и нелепый новый знакомый, этот Фридман. С его ужасной информацией об истории параллельного мира, разрушившей мой такой понятный до того мир. Как-то он попросил меня провести его в самый лучший книжный магазин в столице - Дом русской книги. Я там часто бывала с папой. Нам всегда помогали найти всё, что нам надо. Но обычно любезный толстомясый приказчик со значком-свастикой на лацкане фрака посмотрел пристально на этого Фридмана, потом, как на незнакомую, посмотрел на меня и пригласил нас к выходу. А там плакат, которого я до того и не замечала: "Армяшек, татарву, хохлов и прочую жидову просят не беспокоиться. Наш магазин - для русских. Магазин для прочих - на Кирочной. Спасибо." Фридман только пожал плечами под своим нелепым плащом. Вам это интересно?..." "Ещё бы! Я и сам могу ва