Месть Монтесумы - Гарри Гаррисон

– Вы избраны в качестве генерального директора книжно-сувенирного киоска, каковой будет открыт в вестибюле здания Федерального бюро расследований.

– Спасибо за предложение, но боюсь, я вынужден его отклонить.

– Неприемлемо. Бумаги о переводе уже подготовлены…

– Как это неприемлемо?! Я совершеннолетний американец, и вы не можете принуждать меня к чему-либо против моей воли. Быть может, я и рожден индейцем, но мой отец покинул резервацию и позаботился о том, чтобы я получил хорошее образование и отслужил в армии, как и всякий американский юноша. Я свой долг выполнил. Мне нравится и тут. – В приступе велеречивости Хоукин дошел до полной опрометчивости. – Я ценю ваше предложение, но передайте Самому: большое спасибо, но все-таки нет, спасибо.

Дэвидсон медленно подался вперед. Его сжатые губы вытянулись в ниточку, пронзительно тяжкий взгляд источал арктический холод.

– Не находились ли вы под следствием? – Слова падали с его губ звенящими ледяными глыбами. – Вы на это напрашиваетесь. Человек, отвергающий подобную возможность, наверняка что-то скрывает, а мы, уверяю вас, специалисты по части извлечения на свет темных сторон жизни. Всех без исключения. Вы что-то скрываете, мистер Хоукин?

Сердце Тони всполошенно трепыхнулось, подкатив под горло, так что ни сглотнуть, ни вздохнуть, а перед мысленным взором в бешеном темпе снова замелькали картины правонарушений, допущенных им за свою жизнь. Похабная гостиничная комната в Номе с женой капитана, порванные квитанции на штраф за неправильную парковку, кое-какие преувеличения и любопытные умолчания в налоговых декларациях, неоплаченные и давно позабытые счета за коммунальные услуги, дыра в колючей проволоке ограды лагеря Аптон, весьма часто употребляемая после отбоя из-за близости к местной таверне; эти и им подобные прегрешения пронеслись у Тони перед глазами – пожалуй, пустяковые, и будь он католиком, отделался бы всего лишь одним-двумя «Отче наш» да небольшим постом, но его пуританской совести протестанта эти прегрешения представлялись грозными громадами, еще более разросшимися от сумрачной перспективы их обнародования и воздаяния.

– Я ничего не скрываю, – выдавил он из себя, с трудом проталкивая слова мимо своего окаменевшего коронарного насоса; слова звучали неубедительно даже для его собственного слуха, да и сам он являл жалкое зрелище для безмолвного стороннего наблюдателя. Графин с водой на миг избавил его от неловкости, но лишь на миг, потому что, как только Тони начал наливать воду, горлышко графина забренчало по краю стакана, а верхняя губа намокла от пота еще до того, как вода достигла ее. «Вы не имеете права угрожать мне», – хотел сказать он, но вместо того попытался найти убежище в лицемерии. – Вы только поймите меня правильно, я весьма польщен столь выдающейся честью. Но, видите ли, я попросту не обладаю необходимой квалификацией. Я историк искусства по собственному выбору, ремонтник радаров по нужде и ровным счетом ничего не знаю о том, как стоять на страже закона. Тут я как рыба на суше, не нужен вам такой. Так что к нашей обоюдной выгоде…

– Если Он говорит, что вы потянете, значит, вы потянете.

– Я потяну, я потяну, – пробормотал Тони под нос, в тихом отчаянии ломая пальцы. Так ведь было хорошо в Национальной галерее! Консольные часы производства Джорджа Грэхема на книжной полке мягко пробили час, и в тот же миг зазвонил телефон. Не успел Тони протянуть к нему руку, как Дэвидсон уже снял трубку и поднес к собственному уху.

– Да, сэр! – Слова эти были согреты таким чувством, какого Тони за этим человеком-скалой и не подозревал. Затем агент с улыбкой протянул трубку через стол. – Теперь можете поговорить. С Самим.

Обреченно вздохнув, Хоукин принял трубку.

Глава 2

– Ну разве это не захватывающе, в смысле, по правде захватывающе?!

Софи всегда задавала вопросы будто запыхавшись, будто не могла дождаться ответа, но почти тотчас же разъясняла свой вопрос. Ее дали Тони в помощницы, и до открытия магазинчика других работников не будет. Тони подозревал, что она подсадная утка, приставленная, чтобы следить за ним и докладывать кому-то наверх. А заодно подозревал, что хоть она и Софи Файнберг, никакая она не еврейка, а филер, рядящийся под национальные меньшинства, чтобы войти в доверие. Выражения на идише она вворачивала достаточно гладко, но вполне может статься, что они просто заучены. Надо бы разыскать среди приятелей настоящего еврея, чтобы вывел ее на чистую воду. А может, это все от болезненного воображения, разыгравшегося в атмосфере чрезмерной секретности, повседневно окружающей его со всех сторон?

– Захватывающе? Пожалуй, захватывающе, – промямлил Тони в заветренный сандвич с тунцом.

– Вы по правде невозмутимый, boychik,[2] правда-правда. Как я завидую вашей невозмутимости, по правде завидую.

Сандвич стоял в горле колом, словно пыль Мертвого моря, и Тони попытался смыть его аммиачно-горьким кофе. Эту битву Софи тоже выигрывает. Он толком и не понял, с какой это стати она начала ходить на ленч с ним вместе – быть может, неправильно истолковала мимоходом оброненное приглашение, так что Тони стал питаться в «Бурчащем брюхе» в надежде отпугнуть ее. Наверное, это худшая закусочная во всем Вашингтоне, что уже само по себе довольно яркая характеристика для города, отнюдь не славящегося качеством своих забегаловок, но этот гамбит кончился жалким проигрышем и привел лишь к неутихающему пожару под ложечкой. Софи же, упиваясь чувством долга, съела куда более основательный ленч, увенчав его чем-то вроде вулканизированного желе и куска черствого пирога.

– Сегодня утром ничего не доставили? – Тони уцепился за нейтральную тему, чтобы не давать хода бьющему через край энтузиазму по поводу его поста.

– О да, конечно, доставляли! Значки работников ФБР производства Гонконга. Я уверена, что дети будут от них без ума, и даже взрослые. Я закончила оправлять в рамки раскрашенные портреты директора. Золотые рамки по экстренному заказу.

– Раскрашенные? Мне казалось, что они должны быть черно-белыми.

– Так ведь и были, но вышла спецдиректива, так что первую сотню раскрасили и прислали обратно. Снимки просто очаровательны.

– Ничуть не сомневаюсь. А вам не кажется, что золотые рамки и ручная раскраска – ну, скажем, чуточку чересчур?

– Да что это вы этакое хотите сказать?! – Улыбка Софи не погасла, но как-то застыла, а в голосе прозвучал отзвук служебного рвения. Неужто преступлены границы дозволенного? Тони чувствовал себя настолько угнетенным, что почти не придавал этому значения.

– Ничего, пожалуй, ничего. Что-то чувствую себя не очень хорошо.

Приподняв брови, Софи промолчала. Пусть-ка заглянет в свой словарь идиша! Радуясь своей крохотной победе в более обширном сражении, Тони сделал большой глоток кофе, ощутил, как едкая горечь обжигает внутренности, и тут же снова впал в уныние, почти не покидавшее его в последнее время. И даже не обратил внимания на человека, прошедшего мимо их столика и задержавшегося на мгновение, чтобы чиркнуть спичкой и прикурить. Затянувшись, тот шепнул так тихо, что его слышал один только Тони:

– Сию минуту. Явиться в комнату 2135. Дело не терпит отлагательств.

И больше ни слова, ни движения, застыл у плеча Тони, глядя прямо перед собой – этакая скала в темном костюме и ботинках из толстой кожи. Как только Тони поднялся и оплатил счет, пришелец увязался за ним, так что даже Софи на сей раз прикусила язык – наверное, уразумев, что затевается нечто важное, и не вдаваясь в расспросы, хотя Тони направился к лифту, а не к дверям своего кабинета.

Когда Тони подергал за ручку двери комнаты 2135, никак не отмеченной и явно ничем не отличающейся от остальных комнат в этом коридоре, та оказалась заперта, но быстро открылась, когда гонец потянулся поверх его плеча и быстро выстучал на дереве условный сигнал. Переступив порог, Тони ощутил, как дверь беззвучно притворяется, и остался один на один с человеком, сидевшим за полированным государственным столом на стальных ножках, на обширных незапятнанных пространствах которого не наблюдалось ничего, кроме одинокого карандаша желтого цвета. Однако, словно стол и так уж слишком захламлен, чиновник тут же подхватил карандаш и постучал им по зубам, жестом пригласив Тони сесть на стул напротив стола.

– Вы Антонио Хоукин, не так ли? – Тук-тук-тук желтым деревом по белым зубам, будто пунктуация. Тони кивнул. Слишком уж белые зубы, наверное, искусственные, как и чрезмерно сердечная улыбка, обрамляющая их. Чуть выше – усы-шнурочки, вроде тех, что были в моде у беговых «жучков» лет тридцать назад, тонкий нос, видом своим источающий любопытство, прямо эдакий щуп, глаза скрыты сильно затемненными пенсне без оправы, белая кожа даже белей пластмассовых зубов, высокий лоб – настолько высокий, что через темя и затылок простирается до самой шеи, на самой макушке сей любопытной области несколько длинных волосков, крепко-накрепко приклеенных к своему месту.