Венеция – Петербург: битва стилей на Мосту вздохов. Из цикла «Филология для эрудитов» - Юрий Ладохин

А теперь – обозначенная прозаическая формула в поэтической виньетке того же автора:

«Рождество без снега, шаров и елиу моря, стесненного картой в теле;створку моллюска пустив ко дну,пряча лицо, но спиной пленяя,Время выходит из волн, меняястрелку на башне – ее одну»(из серии «Лагуна»).

Ну, что ж, поэтический ящик Пандоры открыт, остается представить вашему, можно надеяться, заинтересованному взгляду и другие поэтические строки Бродского о венецианских водах.

Продолжая поиски в пространстве любомудрия, поэт находит еще одну, основополагающую характеристику объема, наполняющего местную лагуны, – холодное равнодушие к переменам:

«… Твердо помни:только вода, и она одна,всегда и везде остается вернойсебе – нечувствительной к метаморфозам, плоской,находящейся там, где сухой землибольше нет. И патетика жизни с ее началом,серединой, редеющим календарем, концоми т. д. стушевывается в видувечной, мелкой, бесцветной ряби»(из стихотворения «Сан-Пьетро»).

Видит Бродский и принципиальное нежелание венецианской воды участвовать в каких-либо математических вычислениях:

«Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,как непарная обувь с ноги Творца,ревностно топчут шпили, пилястры, арки,выраженье лица.Все помножено на два, кроме судьбы и кромесамоей Н2О. Но, как всякое в мире «за»,в меньшинстве оставляет ее и кровлипраздная бирюза».(из стихотворения «Венецианские строфы (2)»).

Тем не менее, отказ от арифметики не означает полного бойкота взаиморасчетов, тем более в финансовой сфере:

«… Мятая, точно деньги,волна облизывает ступенькидворца своей голубой купюрой,получая в качестве сдачи бурыйкирпич, подверженный дерматиту,и ненадежную кариатиду…»(из стихотворения «С натуры»).

Поэт завершает характеристику венецианских вод жирным «неуд.» за коварство и повторяющуюся с неумолимой монотонностью немилосердность во время «большой воды»:

«Адриатика ночью восточным ветромканал наполняет, как ванну, с верхом,лодки качает, как люльки; фиш,а не вол в изголовьи встает ночами,и звезда морская в окне лучамиштору шевелит, покуда спишь»(из серии «Лагуна»).

За Бродским на поэтическом вечере в Политехническом следующим перед наэлектризованной публикой выступает Пушкин (представим себе!). Его пламенные строки – тоже о вероломстве и беспощадности вод, только теперь петербургских:

«Ужасный день!Нева всю ночьРвалася к морю против бури,Не одолев их буйной дури…И спорить стало ей невмочь…Поутру над ее брегамиТеснился кучами народ,Любуясь брызгами, горамиИ пеной разъяренных вод.Но силой ветров от заливаПерегражденная НеваОбратно шла, гневна, бурлива,И затопляла острова»(из поэмы «Медный всадник»).

Для поэта неукротимые волны Невы в дни наводнений – словно тать, забирающий последнее:

«Осада! приступ! злые волны,Как воры, лезут в окна. ЧелныС разбега стекла бьют кормой.Лотки под мокрой пеленой,Обломки хижин, бревна, кровли,Товар запасливой торговли,Пожитки бледной нищеты,Грозой снесенные мосты,Гроба с размытого кладбищаПлывут по улицам!».

Для Пушкина овеществленная стихия невских вод бесконечно далека от окрашенной романтизмом стихии движения благородных разбойников вроде Робин Гуда:

«И вот, насытясь разрушеньемИ наглым буйством утомясь,Нева обратно повлеклась,Своим любуясь возмущеньемИ покидая с небреженьемСвою добычу. Так злодей,С свирепой шайкою своейВ село ворвавшись, ломит, режет,Крушит и грабит; вопли, скрежет,Насилье, брань, тревога, вой!..».

Но давайте поразмышляем: петербургская вода ведь взбунтовалась не внезапно, предупреждения, смысл которых в том, что на воде «нельзя забыться, как бывает на улице» и надо, чтобы «твой рассудок был начеку» (вспомним упомянутые ранее суждения Бродского об особенностях венецианской воды) ею посылались заранее. Об этом – строки русского поэта XIX века Степана Шевырева:

«Море спорило с Петром:«Не построишь Петрограда;Покачу я шведский гром,Кораблей крылатых стадо.Хлынет вспять моя Нева.Ополченная водами:За отъятые праваОтомщу ее волнами»(из стихотворения «Петроград»).

Ответ основателя города был прогнозируемо дерзким и вполне предсказал великую будущность Петербурга:

«Речь Петра гремит в ответ:«Сдайся, дерзостное море!Нет, – так пусть узнает свет:Кто из нас могучей в споре?Станет град же, наречёнПо строителе высоком:Для моей России онПросвещенья будет оком».

Однако в спокойной состоянии невская вода не уступит венецианской в создании атмосферы музыкальности и тихой гармонии. Особенно в часы отдыха петербуржцев на любимых ими островах:

«Качается пристань на бледной Крестовке.Налево – Елагинский мост.Вдоль тусклой воды серебрятся подковки,А небо – как тихий погост.Черемуха пеной курчавой покрыта,На ветках мальчишки-жульё.Веселая прачка склонила корыто,Поет и полощет бельё»(из стихотворения Саши Черного «Весна на Крестовском», 1920 г.).

И там же, на Крестовском, словами того же поэта:

«Под мостиком гулким качается плесень.Копыта рокочут вверху.За сваями эхо чиновничьих песен,А ивы – в цыплячьем пуху…Краснеют столбы на воде возле дачки,На ряби – цветная спираль.Гармонь изнывает в любовной горячке,И в каждом челне – пастораль».

Как и в Венеции, в Петербурге естество воды пронизано парадигмой Времени, впрочем, думается, с некоторым национальными особенностями, которые в сжатой форме в свое время выразил Петр Столыпин: «В России за 10 лет меняется все, за 200 лет – ничего». Примерно об этом же, пожалуй, наблюдая за скованной морозом зыбью петербургских каналов, написал в 1912 году Александр Блок:

«Ночь, улица, фонарь, аптека,Бессмысленный и тусклый свет.Живи еще хоть четверть века —Всё будет так. Исхода нет.Умрешь – начнешь опять сначалаИ повториться всё, как встарь:Ночь, ледяная рябь канала,Аптека, улица, фонарь».

Знакомо? Грустно? Но через год Анна Ахматова делает попытку вырваться из этой временной петли силой лирического «месседжа»; и за это ей спасибо:

«Ты свободен, я свободна,Завтра лучше, чем вчера —Над Невою темноводной,Под улыбкою холоднойИмператора Петра»(«Стихи о Петербурге», 1913 г.).

1.3. «Где вечно плакали туманы // Над далью моха и воды…»

Города у воды, и это климатическая неизбежность, время от времени поглощаются ее порождением. Туман в Венеции порой заполняет каждую частичку объема, выполняя, по Бродскому, роль гигантского ластика: «Случилось это лишь однажды, хотя мне говорили, что таких мест в Венеции десятки. Но одного раза достаточно, особенно зимой, когда местный туман, знаменитая nebbia, превращает это место в нечто более вневременное, чем святая святых любого дворца, стирая не только отражения, но и все имеющее форму: здания, людей, колоннады, мосты, статуи. Пароходное сообщение прервано, самолеты неделями не садятся, не взлетают, магазины не работают, порог уже не завален почтой» [Бродский 2004, с. 98]. Плотность венецианского тумана настолько высока, что поэт готов отнести его к одному из первосортных строительных материалов: «Туман густой, слепой, неподвижный. Последнее, впрочем, выгодно при коротких вылазках, скажем за сигаретами, поскольку можно найти обратную дорогу по тоннелю, прорытому твоим телом в тумане; тоннель этот остается открыт в течение получаса» [Там же, с. 98].

Для Бродского здешний туман настолько всемогущ, что не будет преувеличением присвоение ему монаршеского титула: «Туман поглощал пьяццу. Вторжение было тихим, но все равно вторжением. Я видел, как пики и копья безмолвно, но стремительно движутся со стороны Лагуны, словно пехота перед тяжелой кавалерией. „Стремительно и безмолвно“, – сказал я себе. Теперь в любую минуту их Король, Король Туман мог появиться из-за угла во всей своей клубящейся славе. „Стремительно и безмолвно“ – повторил я. Это была строчка Одена, последняя строчка из „Падения Рима“…» [Там же, c. 136]. И дальше – о необычном головном уборе величавого монарха: «Король Туман въехал на пьяццу, осадил скакуна и начал разматывать белый тюрбан. Его сапоги были мокры, как и его шаровары; плащ был усеян тусклыми, близорукими алмазами горящих ламп. Он был так одет, потому что понятия не имел, какой сейчас век, тем более год. С другой стороны, откуда туману знать» [Там же, с. 137].