Великий Краббен (сборник) - Геннадий Прашкевич

– Сказкин, – сказал я. – Вернемся к фактам. – И ткнул пальцем в оскверненный стол. – Вот перед нами лежит кусок мяса. Вид у мяса странный. И принес его ты. Не тяни, объясняй. Что случилось с коровой Мальцева?

И Серп Иванович объяснил:

– Акт оф готт! Действие Бога!

Расшифровывалась ссылка на Бога так.

Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него китайских дешевых сортов – для экономии), Серп Иванович решил прогуляться. Душно невмоготу, тут какой сон! Шел по низким пескам, даже меня в освещенном окне видел. Даже подумал, глядя издали: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой – гаси свечу, сливай воду!». Но топает, значит, по бережку, по пескам, и обо всем своё понимает – и о начальнике, не умеющем беречь казенные свечи, и о ярких звездах, какие они на островах дикие, и вообще обо всем. Одного только не понимает – почему взмыкивает где-то в ночи корова горбатого Агафона. Ей-то чего не спится? Она, дура, молоко обязана копить Агафону. «Вот пойду и вмажу ей промеж рогов, чтоб людям спать не мешала!»

Подобрал бамбучину и ходу!

Забрел аж за речку Тихую, на низкие луга.

До этого, правда, отдохнул на деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулой, мотающейся по реке битой серой горбушей. Так хорошо было на деревянном мостике – комаров нет, ночь тихая, и до Елены Ивановны бывшей Сказкиной, ныне Глушковой, далеко! Потом пошел дальше. Шел и шел. А берег перед ним плавно изгибался, как логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкин уже решил поворачивать к дому (корова Агафона к тому времени примолкла, притомилась, наверное), он вдруг увидел такое, что ноги приросли к песку.

Отгоняя заново нахлынувший на него ужас, Серп Иванович минут пять занудливо бубнил мне про какой-то вертлюжный гак. Дескать, гак этот вертлюжный, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий, как рыбья чешуя, давно валяется на берегу. Он лично не помнит его происхождения. Но помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу решил: гак – Агафону!

Но это он сейчас так рассуждал.

А там на берегу чуть кондрат не рубанул Серпа.

В прозрачной тихой воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, высунув наружу рога, мокрая губастая голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком светлом лбу.

«Ну, не повезло медведю!» – вслух подумал Серп Иванович.

Хотя, если по справедливости, не повезло скорее корове, чем медведю.

«Все же, – подумал Серп Иванович, – если медведь не совсем дурак, лучше перебраться ему на другой остров».

А потом проникла в голову Серпа Ивановича совсем уже странная мысль: ни один медведь-муравьятник, а только такие обитают на Курильских островах, никогда не решится напасть на корову Агафона. Рога у нее, что морские кортики, а нрав – в хозяина. Вот и думай. Слева – Тихий океан, он же Великий, темная бездна, тьма, бездонный водный провал, а справа – глухие рыжие бамбуки, и в них темный рыжий ужас отдает прелью.

Бросил Сказкин бамбучину и дал деру.

Правда, кусок мяса с головы коровьей срезал.

Серп, он свое откусает. Кто-кто, а я это хорошо знал.

– Что ж это она, дура? – пожалел я корову. – На мине подорвалась?

– Начальник! – негодующе возразил Сказкин. – Ты в лоцию чаще заглядывай!

– Неужели акула?

– Да где ж это слыхано, чтобы акулы коров рвали на берегу!

– Ну, не медведь, не мина, не акула, – начал я, но остановился, увидел в окне шагающего к нам Агафона. – Вон он и сам. Объясняйся.

Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и полномочный хозяин берегового поселка, используемого рыбаками исключительно под бункеровку водой, был очень горбат. Впрочем, горб нисколько не унижал Агафона. Конечно, он пригнул Агафона к земле, омрачил вид, зато утончил, облагородил длинные кисти рук – они стали у Агафона как у пианиста. А еще горб несколько сгладил характер Агафона; глаза у него всегда были чуть навыкате, влажно поблескивали, будто он, Агафон Мальцев, знал что-то такое, о чем другим и вспоминать не след.

Переступив порог, Агафон поставил у обутых в кирзу ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. «И мир на виду, – так он обычно объяснял свою привязанность к потрепанному приемнику, – и мне помощь. Вот буду где-то один, в расщелине, в распадке, в бамбуках или на тропе, и станет мне, не дай Бог, нехорошо – тут-то меня и найдут по веселой песенке».

А вслух пожаловался: «Доиться пора, а коровы нет. Как с ночи ушла, так ее и нет. Шалава! Ты, Серп, с океана шел. Не встретил корову?»

– Встретить-то встретил… – лицемерно протянул Сказкин.

И коротко ткнул кулаком в сторону стола:

– Твоя?

«…на этом, – негромко сообщила «Селга», стоявшая у коротких ног Агафона, – мы заканчиваем наш концерт». Засмеялись, заквакали в эфире электрические разряды, донеслось далекое радиоикание. Ну, прямо не приемник, а маяк-бипер.

Агафон, не веря глазам, приблизился к столу и уставился на шерстистый кусок мяса, добытого Серпом Ивановичем:

– Вроде моя…

– Ну вот, а ты жалуешься, – совсем уже лицемерно обрадовался Сказкин. – Вот она твоя корова. Вся тут!

– Как это вся? – выдохнул Агафон.

– Ну, какая есть, – выдохнул Сказкин и понимающе качал головой. – Ты не переживай. Ты с материка другую выпишешь. Не шалаву.

– Осиротили… Совсем осиротили…

Агафон попытался выпрямиться, но горб ему не позволил.

– Сперва собак отняли, теперь корову… Мне теперь в одиночестве прозябать…

– Ну, почему в одиночестве? – совсем уже лицемерно выдохнул Сказкин. – Я у тебя есть. И начальник. И вообще знаешь, сколько живности в океане? Вот пойди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!

– Мне чужого не надо… – всплескивал длинными кистями Агафон. – Мне без молока трудней, чем тебе без бормотухи…

И вдруг потребовал решительно:

– Веди! Я эту историю, Серп, распутаю!

Пока мы брели по убитым пескам отлива, Агафон, припадая на левую ногу, в горб, в мать и во всех святых клял жизнь на островах, глупых собак, шалаву-корову. Вот, правда, прямо кипел он, были у него две дворняги, без кличек, совсем глупые, но с ними жизнь совсем по-другому шла. С собаками он один в бамбуки ходил – без «Селги». Но перед самым нашим приходом в поселок ушли глупые собаки гулять и с той норы ни слуху о них, ни духу.

– И ничего тебе не оставили? – не верил Сказкин. – Так не бывает, окстись! Я зверье знаю, конюхом был. Просто ты, Агафон, опустился.

Странно было на берегу. Длинные, будто перфорированные, ленты морской капусты путались под ногами, воздух колебался, как вода, туманно отсвечивали луны медуз, зелеными сардельками болтались на отмелях голотурии.

– Вот! – шепотом сказал Серп.

Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела как побоище.

Там и тут валялись обломки раздробленных костей, полоскались в накате обесцвеченные соленой водой куски мяса и шкуры, везде суматошно возились крабы. Нажравшиеся сидели в стороне. Они огорченно помавали клешнями, вот, дескать, не лезет в них больше! И мерно, величественно и тяжело подпирал берега океан – слегка белесый вблизи и совсем темный на горизонте, там, где его воды смыкались со столь же сумрачным небом.

Ни души, ни звука.

Только вдали над домиком Агафона курился легкий дымок.

– Осиротили… – шептал Агафон. – Совсем осиротили… Как я теперь?..

И вдруг, как горбатый кузнечик, отпрыгнул к самой кромке воды – кружевной, шипящей, нежно всасывающейся в песок. Мы с Серпом даже замерли. Нам показалось: вот вскинется сейчас над берегом какое-нибудь лиловое липкое щупальце, вот зависнет оно сейчас в воздухе и одним движением вырвет из мира горбатого сироту.

К счастью, ничего такого не случилось. В горб, в мать и в душу ругаясь, Агафон шуганул жадных крабов и выловил из воды тяжелую голову коровы. Видимо, тут впрямь совершилось то таинственное и грозное, что бывалые моряки всех стран определяют бесповоротными словами: акт оф готт! действие Бога!

Глядя на сердечного друга, Серп Иванович печально кивнул.

Кто-кто, а Сказкин понимал Агафона. Кто-кто, а Серп Иванович прекрасно знал: далеко не все в жизни соответствует нашим возможностям и желаниям. Например, он, Сказкин, даже в мой Пятый Курильский попал благодаря все тому же действию Бога. Не дал мне шеф лаборанта (все заняты, все заранее распределены), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил тратить только на островах (экономия), – я и оказался на островах один как перст.

Путина, все мужики в океане. Пришлось осесть на острове Кунашир.

Там, в поселке Менделеево, я часами пил чай, вытирал полотенцем потное лицо и терпеливо присматривался к очереди, штурмующей кассу местного аэропорта. Если мне могло повезти на рабочего, то только здесь. Тем более что погода никак не баловала – с океана все время несло туман. Когда с Сахалина прорывался случайный борт, он не мог забрать и десятой доли желающих, вот почему в пустующих обычно бараках кипела жизнь – пахло чаем, шашлыками из гонцов кеты, икрой морского ежа.