Спаси и помилуй! - Натиг Расулзаде

Он все больше уходил в свою работу, в свою славу, было непривычно, но приятно – бесчисленные интервью в газетах, по различным телеканалам, пресс-конференции, приглашения на семинары, на банкеты, заключения договоров с издателями, когда он уже мог диктовать свои условия, переводы книг на иностранные языки и работа с переводчиками, разные литературные премии (многие из которых возникали как грибы после дождя и также исчезали под руками ловких грибников, придумывавших их, чтобы сорвать на них неплохой куш), частое мелькание в прессе, работа на съемочных площадках, где снимались фильмы по его сценариям – все это заставляло стремительно расти его популярность, создавая видимость взлета, тогда как популярность росла, скорее, как снежный ком с горы, обрастая суетой, чепухой, сплетнями, подпитываемыми прыткими бумагомараками, которых за последние годы в маленькой этой стране образовался легион. Это отнимало массу времени, все его время, и Манафов все чаще тосковал по тихой своей лампе под зеленым старомодным абажуром на письменном столе, от которого его оторвали лихорадочные дела, по ярко-белой стопке бумаг в кругу уютного света, ожидавших прикосновения его пера, строчек, продиктованных истинным вдохновением, родившимся из страданий. Но все меньше оставалось этого страдания в душе его, все тише становилась давняя боль…

Однажды среди ночи, засыпая, утомленный на диване в своем кабинете, он вдруг подумал, что ведь все это: изнурительная работа до потери сознания, известность, слава, премии, звания, популярность, всеобщее уважение, все появилось буквально лет десять… нет, точно десять лет назад, после того, как… у него перехватило дыхание. Он сел, нашарил в темноте сигареты на полу у дивана, закурил, нервно затягиваясь, роняя пепел на паркет, и сидел так с минуту, стараясь отдышаться, будто его ударили по лицу, а он не может ответить. Выходит, смерти сына он обязан… Сигарета выпала из задрожавших его пальцев, упала и осталась лежать на полу; он затрясся, кусая кулаки, чтобы рыдания не прорвались наружу. Скоро он успокоился, заставил себя успокоиться, поднялся, убрал сигарету с пола, бросил в пепельницу, включил лампу на столе, достал из ящика снотворное и принял сразу две таблетки, заглотал без воды. Закрывая ящик стола, он заметил рукоятку в глубине, торчащую из-под блокнотов с записями. Он быстро лег и вскоре заснул, ровно, без снов, но под утро ему, все-таки, приснилось, это даже нельзя было назвать сном, что-то вроде фрагмента из сна: будто он открывает ящик и достает револьвер. И все. Открывает ящик и достает.

Утром у жены сделалась истерика, и он отменил все свои дела и встречи через секретаршу – теперь у него был свой офис и своя секретарша, и он все чаще подумывал об открытии литературного журнала – и, позвонив психиатру, немедленно примчавшемуся на посланной за ним машине, весь день провозился с женой, и маленький недоношенный сон забылся, как забылся и сам револьвер в ящике письменного стола.

Всеобщее признание, однако, не обходилось без ложки дегтя. Время от времени его пощипывали и покусывали в маленьких, желтеньких газетенках, специализировавшихся на выискивании пикантных подробностей из жизни известных людей, Откопали несносно вонявшую подробность из его молодости, когда он, как-то раз пьяный, нечисто сыграл в карты и сорвал крупный выигрыш, но с ними же, своими партнерами, прокутил деньги на девочек и попойки, и потом признался, покаялся перед ними (отсюда случай и сделался достоянием гласности), откопали его связи с проститутками, его частые драки в дни ершистой молодости, когда он взял за привычку пускать в ход кастеты, которые постоянно носил в задних карманах потрепанных джинсов. Все это было напечатано, и хоть газетенка была не из заметных, но имя его привлекло внимание, и недостойная полуграмотная писулька на день-другой оказалась в центре читательского внимания. Он промолчал, не имея привычки отвечать на беззубое жалкое тявканье, к тому же ничего недостойного не видел в том, что молодость свою прожил бурно и делал глупости, такие необходимые в юные лета. Однако не сдержался и на очередной пресс-конференции, посвященной премьере фильма по его повести, спровоцированный подходящим вопросом, заметил, что настоящих журналистов-профессионалов крайне мало, да и понятно: в стране свыше шестисот органов печати – где столько возьмешь, и вот их места занимают полуграмотные писаки, ищущие, чем бы пощекотать читателя, вот, к примеру, про меня недавно в газете такой-то, мать их так-то… Участникам пресс-конференции очень понравился раскованный стиль маститого писателя, раздались смешки. Назавтра из газеты, копавшейся в грязном белье, позвонил редактор и извинился за материал.

– Дайте опровержение, – посоветовал Манафов.

– Но как же? – удивился редактор. – Это же целая статья, большой материал.

– Знаете, у моей жены много лет депрессия, – через силу проговорил Манафов и тут же пожалел об этом. – Ей будет очень неприятно, если узнает. Дайте опровержение.

– Я позвонил и извинился, – сухо сказал редактор. – А опровержение мы не можем дать. Упадет авторитет газеты.

– А зачем же вы звоните в таком случае? – спросил Манафов.

– Чтобы извиниться, – в устах редактора это прозвучало, как нечто само собой разумеющееся; видимо, он не в первый раз так поступал: давалась статья в газете, порочащая, обливавшая грязью человека, а вслед за тем он звонил и извинялся. – Зачем же еще, по-вашему?

– Положил я на ваши извинения, а заодно и на вашу маму, – спокойно сказал Манафов.

– С удовольствием разобью вам морду при встрече. Но еще раз предупреждаю: если вы не дадите опровержение, будете жалеть всю жизнь, – тут Манафов перебил себя, будто, вспомнив что-то важное, и прибавил:

– Впрочем, может, и не будете. Это зависит от того, как вы проживете свою жизнь.

И Манафов положил трубку, слегка огорчившись оттого, что вообще говорил с этим редактором.

Прошло пять лет. Жене Манафова стало немного лучше, хотя она оставалась замкнутой, нелюдимой, всем своим видом опровергая известные слова – время излечивает раны, ее раны со временем так и не зажили окончательно. Сам Манафов открыл журнал, о котором долго размышлял, и этот журнал вовремя заполнил все чаще появляющиеся паузы в творчестве, и, кроме того, стал приносить ощутимую прибыль. Манафов, главный редактор и учредитель литературного журнала, нашел себе в замы энергичного малого, и они вместе, постепенно, прощупав рынок своих читателей, стали продавать журнал в четыре страны, и теперь дважды в месяц на счету Манафова в банках этих стран оседала кругленькая сумма. Не зная, куда девать деньги, кстати, давно переставшие интересовать жену, он запоздало ударился в разврат, завел небольшой гарем из молоденьких девушек у себя в редакции, с удовольствием злоупотребляя служебным положением, но щедро и добросовестно все оплачивая, устраивал дикие вечеринки, продолжавшиеся до утра, и все чаще возвращался домой навеселе.

– Ты не забыл, сколько тебе лет? – мягко, но не осуждая от душевной усталости, спрашивала жена.

– Как же! Скоро юбилей, – он пьяно размашисто обнимал ее. – Кстати, я тебя приглашаю.

– Старый развратник, – говорила жена.

– Второе слово мне понравилось больше, чем первое.

Появились у Манафова смешные повадки, связанные с возрастом, что ли… В последнее время, например, несмотря на почти юношескую прыть во всем, что касалось прекрасного пола (когда начисто забывалось о подступавшей старости), у Манафова появилась привычка временами играть в заслуженного, убеленного, лаврового патриарха, он тряс головой, покряхтывал, опускаясь в кресло в президиумах, хотя этот процесс не требовал от него никаких усилий, надувал щеки, подолгу не отвечал на вопросы, прикрыв глаза, так что можно было подумать, что он забыл вопрос, или потерял сознание, и многое тому подобное, что он, человек, в общем-то, деятельный, энергичный, холерик по натуре, лелеял и культивировал в себе, как необходимые атрибуты увенчанной старости и обязательной солидности.

На одном из банкетов в честь высокого иностранного гостя, сам высокий гость, подойдя к Манафову с бокалом в руке, сказал, что читал его книги, и что в его стране Манафова знают и много издают.

– В отличие от моей страны, – сказал Манафов, беспричинно тряся головой и чуть ссутулившись, и прибавил то, что очень не хотел прибавлять, но вылетело, язык не послушался. – Впрочем, как известно, нет пророка в своем отечестве. Хе-хе-хе… А тут у нас свои проблемы, писатели не у дел оказались…

Высокий гость поулыбался вместе с маститым писателем, сказал еще две небольшие вежливые фразы и был отведен в сторону премьер-министром, предварительно улыбнувшимся Манафову.

– А! Почтеннейший наш писатель! – дружелюбно воскликнул, завидев его, ответственный работник президентского аппарата, шаря вокруг глазами: все ли услышали и увидели, как он почти запанибрата приветствует знаменитость, и был удовлетворен результатом – увидели и услышали все, кому следовало. – Как поживаете, уважаемый?