Между Бродвеем и Пятой авеню - Ирина Николаевна Полянская

в последний раз глянув вдаль, где была иная жизнь, и время, и здания деревьев, Коля вскакивал с постели, потягивался, подходил к окну.

С каждым днем в сентябрьской листве все больше таяло зеленое, все явственней звучали намеки осени, и Коля вспоминал прочитанный в детстве рассказ о том, как больная девушка решила, что смерть придет за нею в тот час, когда с дерева упадет последний лист, а художник, влюбленный в нее, как Коля в Иоланту, нарисовал этот лист и прикрепил своей вечной любовью к ветке, а сам, простудившись в ненастье, умер. Как точно Коля тогда угадал, что люди должны умирать прежде своей любви, что любовь нельзя переживать и продолжать за горизонт.

Коля с отцом и матерью приехали в этот город на строительство большого машиностроительного завода. До этого они жили на Украине. Городу еще не было и десяти лет. Одно время он усиленно разрастался; большие дома, как великаны, наступали на окрестные Липяги, Сумароковку, Величково, высасывая оттуда людей, подминали куриные избушки, огороды, сарайчики, шагали через рощи и поляны, болота и пустыри. Завод построили, и он стал давать продукцию. Но вскоре произошла авария, поскольку выяснилось, что два цеха построены не на том месте. Под ними протекала какая-то подземная река, про которую и прежде знали, но в расчетах оказалась ошибка: вовсе не на той глубине, на которой полагали, текла коварная вода. Однажды весной подпочвенные воды подмыли фундамент, и два цеха вместе с оборудованием осели, под обрушившимися перекрытиями чуть не погибли люди. Завод вынуждены были остановить на капитальный ремонт.

В первые годы строительства город жил единым праздничным чувством, которое бывает в начале всякого большого дела. Зимин, директор завода, отец Колиной одноклассницы Ланы, торжественно объявил, что рабочий поселок Астаповский вскоре будет переименован; на лучшее название молодого города объявляется конкурс, в котором могут принять участие все желающие. Это был полный веселой силы и склонный к широким жестам человек. У него тогда не было еще собственного кабинета с кожаным диваном и ковровой дорожкой, он ютился в комнатушке при гостинице, с секретарем, сидящим прямо в коридоре за шатким столиком, на котором беспрерывно трезвонил телефон. Как и прочее начальство, Зимин с семьей еще жил в бараке, а в центре поселка уже началось строительство огромного Дома культуры — дворца, в котором собиралась править Людмила Васильевна, очага культуры, без которого нет ни города, ни человека. Зимин был современным человеком, он это понимал. Людмила Васильевна сама заказывала его оформление, потом закупала мебель, инструменты, портьеры, ковры и прочее.

Еще не открылся ее дворец, а она уже съездила в областное культпросветучилище и в Институт культуры, иначе называемый КУЛЕК, и приискала там специалистов, людей азартных, горячих, как и она сама. Несчастье, которое произошло с заводом, не сразу отозвалось на Доме культуры — разве что теперь не каждое начинание Людмилы Васильевны приветствовалось отделом культуры и преемником Зимина, вышедшего на пенсию. Но уже и так было сделано многое, несколько лет дворец мог существовать на минимуме отпускаемых средств. Здание не требовало ремонта, инструменты — замены, декорации — обновления. Людмила Васильевна на эти мелочи жизни не обращала внимания, главное, что у нее были люди, которых она любила, на защиту которых вставала во весь рост; люди, которые почти весь день, как и она сама, проводили в Доме культуры: возились с ребятней, сами шили костюмы из всякого старья, сами делали кукол, писали сценарии, сажали деревья, выезжали с агитбригадами в окрестные села и на полевые станы. Даже тетя Сима, уборщица, и та была творческим человеком, дворец под ее шваброй блестел, как зеркало.

Грустный Зимин, постаревший от неожиданной тяжести свалившейся на него свободы, часто заявлялся теперь к Людмиле Васильевне в Дом культуры посмотреть на свое детище. «Возьми меня, что ли, библиотекарем», — притворно тяжело вздыхал он. «Приходи, — в тон ему отвечала Людмила Васильевна. — Я-то возьму, да ты сам не пойдешь, гордость не позволит — суетное в данном случае чувство. Погляди на нашего кукольника, он тоже с больших высот слетел, когда-то в кино снимался, в столичном театре играл, а простым Домом культуры не погнушался. Посмотри, какие спектакли ставит! И я, между прочим, когда-то неплохо малевала, выставлялась на выставках, надежды подавала... Везде, дорогой ты мой, можно дело делать, а не киснуть в гордом одиночестве, от которого никакого прока ни тебе самому, ни людям...» — «Нет, со мной все, завод меня съел, я теперь ни на что не годен», — отмахивался Зимин. «Завод в человеке кончается только вместе с жизнью, — остроумно парировала Людмила Васильевна, — это ты себе в голову вбил». — «Ну дай Бог тебе не иссякнуть раньше времени, — отвечал Зимин, — а я свое отпрыгал. Вот, пожалуйста, теперь все время ношу с собой валидол... Но посмотреть на вас приятно. Все же это я вам такой дворец отгрохал, другой бы поскупился. Хоть с этим-то ты согласна, Мила?..»

...Со временем город приостановил свое решительное наступление на окрестные деревни, и они, затаившие было дыхание, снова обрели уверенность и спокойно стали заниматься тем же, чем занимались уже много столетий: откармливали живность, собирали урожай, излишки везли на городской рынок. В прежние времена на рынок ходил отец, который, как ребенок, гордился своим умением торговаться. Коля даже как-то стеснялся его бойкости. «Что ж дыня у вас такая дорогая?» — «Аж с Кубани, милый, везла». — «Ну?! А я-то думал — с Луны! А как у вас там с уборкой — по радио передавали, на юге России сплошные дожди...» Коля тянул его за руку от какой-нибудь бабуси с петрушкой: «Будет тебе речь толкать ради пяти копеек». — «Дело не в копейках, а в умении разговаривать с людьми», — отвечал отец. Это умение он высоко ставил в человеке. «Общаться, а не просто балакать, это значит уметь задеть какую-то струну, проходящую и через самую заблудшую душу. У одного она становая, у другого побочная, но если сумеешь ее зацепить — она отзовется, потому что общая, человеческая, учись, сын». Научиться этому было нельзя, это могло только передаться по наследству, но не передалось. Коля был скован, застенчив. Простоте не научишься. Чему угодно, но не этому, старание казаться простым всегда выдает тебя с головой и делает смешным в глазах людей. Коля шел с отцом по улице и видел: идущие навстречу уже улыбаются ему, хотя он еще не сказал своей шутки, а их у него много было припасено,