Прекрасная дама одинокого майора, или Плац, заметенный снегом - Алексей Гелейн

О, жалкий лицемер!

К тому, что майор Стаканенко… гм… выпивает, все, может, и были бы готовы отнестись с известной долей снисхождения, кабы ни одно престранное обстоятельство.

Вот – Кайзетов, или – тот же Тигроволов. Что они выпимши или после вчерашнего – заметно всегда. Бодрятся, стараются держаться молодцом! Но… А, уж когда трезвы, то – трезвы! Глыбы гранитные, танки быстроходные, полосы препятствий неодолимые, – а не люди! Бронебойные снаряды из таких людей делать, честное слово!

Наш же Михал Сергеич – немой укор и сплошное огорчение! Когда изредка случаются у него вынужденные перерывы, то на глазах меняется человек. Да что – меняется! Просто гибнет. И сутулость проступает во всем его светлом облике, и руки этак подергиваются…

Кстати, из-за столь пренеприятной особенности его организма многие, в том числе и я, получали по два, а то и по три наряда вне очереди, истолковывая непроизвольное вздрагивание дирижерской палочки как сигнал ко вступлению своего инструмента… Сигнал этот был столь же четок, сколь и неожиданен, и потому всегда рождал в стройном звучании оркестра отчаянную фальшь и явное смятение.

Майором происходящее воспринималось как издевательство.

…Ну, так вот, глаза его голубые быстро сереют, а потом и выцветают вовсе, белеют губы, неуверенным становится шаг, и короткие золотисто-льняные волосы заметно седеют. Нет, никак трезвый Михал Сергеич не походит на человека трезвого! И потому все гости Н-ского танкового полка – принимая, в ожидании роскошного (с непременным спиртиком, борщом, грибочками солеными и мясом, запеченным в духовке!) командирского обеда, наш более чем скромный парад, – непроизвольно задерживают на Михал Сергеиче взгляд свой и, после нескольких минут изучения беспокоящего их предмета, неизменно задают один и тот же вопрос:

– А этот ваш… м-э-э?..

– Майор Стаканэнко, товарищ генерал! – услужливо суетится вокруг гостя комполка. – Отличный дирижер! Как играют бойцы, а?!

– Да… Превосходно… Хм! Так этот ваш Стаканенко, часом, не того?.. – не унимается гость.

– В рот не берет! – буреет от обиды подполковник Кайзетов и тут же переводит разговор на другую тему: – У него составчик – ого! Из Московской и Саратовской консерваторий! Сплошные лауреаты… этих… конкурсов! А вон там, справа, даже писатель! Нет, как это его?.. Поэт!

– В самом деле? – гость заметно оживляется. – Это – который?

– С трубой… – и палец комполка, преодолевая расстояния и раздвигая валторны и тромбоны, упирается в меня. – И чему их только не учат!.. Ха-ха!

– Ха-ха! Рифмует? Ну, пусть, пусть порифмует! Годок—другой!.. Рифмоплет, ха-ха! – поддакивает гость, приходя в наиприятнейшее расположение духа, ибо ни что так не радует всякого человека, как мысль о том, что кому-то сейчас приходится много хуже, чем тебе самому…

Так – и не раз! – спасал именно я ни в чем не повинного майора от страшной кары и возможного увольнения из рядов Вооруженных Сил. Впрочем, наш оркестр действительно считался одним из лучших в Поволжском военном округе: все музыканты в нем были относительно грамотными, изъяснялись по-русски достаточно легко и свободно, а большинство – знало еще и ноты. Вокруг же нас, по территории Н-ского учебного танкового полка, очумело бродили, погоняемые русскими сержантами и старшинами-хохлами, пугливые, изумленные и слегка – на наш придирчивый взгляд! – дикие туркмены, киргизы, казахи, таджики и узбеки, пригнанные – по нашим, опять же, сведениям! – из глухих и тихих высокогорных и равнинных кишлаков и аулов и напрочь забытые милосердным Аллахом в жестокой поволжской степи…

Однако, все они считали, что «Аллах безусловно акбар», а потому – не перечили Ему и на судьбу не роптали.

…Престранное обстоятельство, о котором уже упоминалось выше, имело и еще одну, самую загадочную сторону!

Стоило майору Стаканенко принять внутрь хотя бы небольшую дозу согревающего кровь напитка, как плечи его распрямлялись, шаг становился твердым и четким, а глаза наливались небесною голубизной. Ожившая статуя Командора, – вот что такое был майор в лучшие мгновения своей жизни! Галантный, остроумный, легкий, непринужденный, веселый майор Стаканенко затмевал в дружеской компании любого, даже комполка Кайзетова, даже и самого Тигроволова, чего они оба не могли ему простить. Увы, увы! Майор был им нужен! Его подчиненные – так ли, сяк ли, но – играли! И замыкался круг, и не было конца у этой печальной истории… С каждым выпитым стаканом становился он все трезвей, и когда уже все участники дружеской пирушки разбредались по дальним углам и иным свободным помещениям, – над полем битвы, над грудой грязной посуды, над армией пустых бутылок безраздельно парил, царил и властвовал только один человек – блестящий и неукротимый майор Михал Сергеич Стаканенко!

Это был дар! И, как повелось в таких случаях на Руси, дар непризнанный, дар гонимый!

На следующее утро он решительно ничего не помнил.

…Итак, он обернулся…

Вслед за тем в памяти моей немедля всплыло абсолютно ненужное, исключительно лишнее и вредное да и просто нелепое:

Михал Сергеич обернется

Ко мне из кресла цвета «бискр».

Стекло пенснэйное проснется,

Переплеснется блеском искр…

Сказать по правде, Андрей Белый, равно как и неблагоразумно выплывшие из иной жизни строки его поэмы «Первое свидание», был так же неуместен в этих глухих местах, как и… Моцарт, Бетховен, Шуман, Шопен и Гайдн, уныло висящие на стенах репетиционной комнаты и безропотно взирающие сквозь серое окно на плац, заметенный снегом. Им были совершенно чужды бескрайние заснеженные российские просторы, при виде которых у иного нашего компатриота, большую часть своей жизни проведшего вдалеке от горячо любимой Отчизны, на глаза наворачивается непрошеная скупая слеза… Чужды были и бравурные марши, и хромые пюпитры, и маленькие безликие человечки в «пэша», истово тискающие золотые трубы… Некоторое недоумение было заметно, пожалуй, лишь в восторженно-печальных глазах Моцарта: он справедливо полагал, что после столь жестокой смерти это – уже чересчур! А поскольку лауреаты конкурсов и студенты консерваторий существовали, большей частью, исключительно в пламенном воображении подполковника Кайзетова, то и звучащая в репетиционной фальшь всех мыслимых и немыслимых оттенков воспринималась гениями классической музыки как Господня кара за прижизненные грехи. В такие минуты мэтры, за исключением все того же Моцарта, выглядели очень подавленно!.. Даже Шопену собственный траурный марш, казалось, был глубоко ненавистен!

Уместным во всем этом деле был только цвет бискр, преобладавший во внутреннем оформлении казарм и способствующий развитию в солдатах особых, ни с чем не сравнимых эстетических ощущений.

…и наши взгляды встретились…

Майор поморщился, как человек, страдающий флюсом, но сумевший на какое-то время позабыть о нем, да вдруг причинивший себе резкую боль неосторожным движением. В глазах его тщедушной перелетной птицей проплыла тоска.

И этой неизбывной тоской, этим флюсом, терзающим и плоть, и душу несчастного майора был ни кто иной, как я!

Я – рядовой второго года службы Александр Штейн.

Да, да, да! Майор Михал Сергеич Стаканенко действительно был причиной многих моих бед и несчастий, но и я на долгих полтора года, а, возможно, и на срок неизмеримо больший, стал его проклятьем, его мукой!..

Надо сказать, что о ту пору не был я еще чужд некоторого человеколюбия. И потому, видя душевную боль человека в мутном окне, изготовился, было, простить ему все грехи вольные и невольные, с тем, все-таки, чтобы и он ответил мне подобающим образом, – и, наверное, не лежало бы перед вами это повествование, когда б, в тот же самый миг, не отворилась массивная дверь казарменного входа, и не возник бы на пороге еще один персонаж.

Глава третья

где автор повествования знакомит нас с героем вроде бы второстепенным, но имеющим, однако, все шансы стать главным уж если не в конце этой, то, по крайней мере, в начале следующей истории, которая, правда, еще только пишется…

Разрешите представить, старшина оркестра Н-ского танкового полка, старший прапорщик Додик Арабескович!

(…Нет-нет, вы не ошиблись! И если случилось вам поспешно проскочить глазами предыдущую строку, то прошу вас: вернитесь и перечитайте вновь!)

Итак, он звался Додик Арабескович. И он терпеть не мог русских… Увы, было за что! Пренеприятнейшая эта история началась с того, что в далекий, грязный и нищий детдом маленького пыльного городка К*** привезли завернутого в драные и нечистые тряпки малыша, подброшенного на крыльцо местного центрального переговорного пункта. Ребенок был смуглым. Телефонистка, дежурившая в тот день, заявила, что видела в окно крутившегося подле пункта мужчину с объемистым свертком…