Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Впрочем, я сказал, когда до меня дошла очередь:

— По-моему, наша роль кончилась… Весь смысл Прогрессивного блока был предупредить революцию и тем дать власти возможность довести войну до конца. Но раз цель не удалась… А она не удалась, потому что эта тридцатитысячная толпа — это революция. Нам остается одно… думать о том, как кончить с честью»[1887]. Никаких решений принято не было.

Ближе к 11 часам группа депутатов прорвалась в кабинет Родзянко и стала настаивать на созыве Совета старейшин (сеньорен-конвента). Тот отмахивался руками и говорил, что ему нужно написать телеграмму императору. Ответа на вчерашние телеграммы спикер не получал и нервничал все сильнее. В 12 часов 40 минут в Ставку ушло еще одно послание. Посетовав на указ о приостановлении занятий Думы, спикер заявлял: «Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров». Родзянко просил высочайшим манифестом отменить указ, возобновить деятельность Думы и Госсовета. «Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии неминуемо»[1888].

Пока Родзянко творил, изгнанные из его кабинета депутаты отправились в комнату Финансовой комиссии, где под председательством Некрасова началось частное совещание Совета старейшин. Керенский и Скобелев настаивали на проведении заседания Думы, с тем чтобы взять власть в свои руки, более умеренные депутаты с ними не соглашались. «Начинается обмен мнений, но события вне Думы развертываются быстрее прений, — вспоминал Скобелев. — Приносят сведения, что восставшими солдатами занято здание Главного Артиллерийского управления на Литейном проспекте. Раздраженный Шингарев вскакивает и кричит: «Подобные вещи могут делать лишь немцы, наши враги». Я на это замечаю, что надо более осторожно выбирать свои выражения, ибо за них придется отвечать. Влетает Родзянко с громким окриком: «Кто созвал без моего ведения сеньорен-конвент?» Лидеры блока объясняют ему, что происходит не официальное заседание совета старейшин, а частное совещание членов его»[1889]. Тогда Родзянко пригласил собравшихся перейти в его кабинет и продолжить собрание официально.

Спикер изложил собравшимся содержание своих посланий царю, обменялись беспорядочными сведениями о событиях в городе, посетовали на бездействие властей, на разгул анархии. «В огромное, во всю стену кабинета, зеркало отражался этот взволнованный стол, — писал Шульгин. — Мощный затылок Родзянко и все остальные… Чхеидзе, Керенский, Милюков, Шингарев, Некрасов, Ржевский, Ефремов, Шидловский, Капнист, Львов, князь Шаховской… Еще другие… Вопрос стоял так: не подчиниться указу Государя Императора, т. е. продолжать заседания Думы, — значит стать на революционный путь… Оказав неповиновение монарху, Государственная дума тем самым подняла бы знамя восстания и должна была бы стать во главе этого восстания со всеми его последствиями… Но на это ни Родзянко, ни подавляющее большинство из нас, вплоть до кадет, были совершенно не способны»[1890]. Керенский настаивает на том, что «представители левой оппозиции Некрасов, Ефремов, Чхеидзе и я внесли предложение в Совет старейшин немедленно провести официальную сессию Думы, не принимая во внимание царский декрет»[1891]. Протокол заседания ничего такого не фиксирует. Было решено провести частное заседание всего наличного состава депутатов, и чтобы подчеркнуть его частный характер, собраться не в большом Белом зале, а в «полуциркулярном». Смелости руководству Думы придал и тот факт, что в районе 2-х часов у Таврического дворца появился первый воинский отряд, впрочем, весьма неорганизованный. Это еще не были запрошенные Керенским части.

Частное заседание открылось в полтретьего дня. «За столом были Родзянко и старейшины, — вспоминал Шульгин. — Кругом сидели и стояли, столпившись, стеснившись, остальные… Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу… вся Дума была налицо»[1892]. Литовский депутат кадет Ичас насчитал 300 присутствовавший, Мансырев — двести[1893]. Родзянко коротко указал на серьезность положения и заявил, что Думе «нельзя еще высказываться определенно, так как мы еще не знаем соотношения сил». После него слово взял Некрасов и совершенно неожиданно предложил призвать к власти… пользующегося уважением генерала, он назвал Маниковского. Буря протестов, резко возражали прогрессист Ржевский, меньшевик Чхеидзе, левые кадеты Аджемов и Караулов. Идея военной диктатуры понравилась только октябристу Савичу, которому, правда, более по душе был генерал Поливанов. Здесь, как видим, депутаты-масоны разошлись (что является, скорее, аргументом против версии о масонстве Маниковского).

Зато в других — более важных — вопросах они выступят сплоченной группой. «От нашей группы исходила сама инициатива образования Временного комитета, как и решение Думы не расходиться, т. е. первых революционных шагов Думы, — поведает Некрасов. — Весь первый день пришлось употребить на то, чтобы удержать Думу на этом революционном пути и побудить ее к решительному шагу взятия власти, чем наносился тяжкий удар царской власти в глазах всей буржуазии, тогда еще очень сильной»[1894]. Предложение Думе взяться за формирование нового правительства впервые прозвучало из уст Чхеидзе. Его конкретизировал сподвижник Керенского по трудовой фракции Дзюбинский: исполнительную власть — сеньорен-конвенту, а сама Дума должна объявить себя Учредительным собранием[1895]. Тут слово попросил лидер еще вчера безраздельно доминировавшего Прогрессивного блока Милюков. «Я выступил с предложением — выждать, пока выяснится характер движения, а тем временем создать временный комитет членов Думы «для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями». Эта неуклюжая формула обладала тем преимуществом, что, удовлетворяя задаче момента, ничего не предрешала в дальнейшем. Ограничиваясь минимумом, она все же создавала орган и не подводила думцев под криминал»[1896].

Вдруг в полуциркулярный зал ворвался офицер, представился начальником думской охраны и срывающимся голосом закричал, что его помощника тяжело ранили, а его самого чуть не убили врывающиеся в Думу солдаты. Молил о помощи. Депутаты стали подходить к окнам, за ними уже действительно начинала шевелиться людская масса. И в эту минуту начала стремительно восходить звезда Керенского, революция оказалась его стихией.

Сообразив, что приближаются приглашенные его друзьями части, он встал со своего места. Слова и жесты резки, отчеканены, глаза горят. Говорит решительно и властно:

— Медлить нельзя! Я постоянно получаю сведения, что войска волнуются! Я сейчас еду по полкам. Я должен знать, что сказать народу! Могу я заявить, что Государственная дума — с ними, что она берет на себя ответственность за управление страной, что она становится во главе движения?

Как писал он сам, «на все нужно было отвечать сразу, не задумываясь, отдаваясь ритму событий, которыми никакая логика, никакие теории, никакие исторические примеры руководить не могли»[1897]. Это уже был тот Керенский, который, по словам Виктора Чернова, «в лучшие свои минуты… мог сообщать толпе огромные заряды нравственного электричества, заставлять ее плакать и смеяться, опускаться на колени и взвиваться вверх, клясться и каяться, любить и ненавидеть до самозабвения»[1898].