История второй русской революции - Павел Милюков

Итак, за переговоры были Станкевич и трое нас, представителей военного отряда; против — Савинков, Аникеев и Козьмин. “Я понимаю переговоры, — говорил Савинков, — только как военную хитрость, чтобы выиграть время. К нам подойдут войска, отрезвеет русское общество, и мы снова пойдем на Петроград: ведь нас там ждут как избавителей” Я опять повторил, что если сегодня к вечеру ко мне подойдет хоть один батальон пехоты, то обстановка изменится, и я буду уже против переговоров.

А. Ф. Керенский после долгого раздумья, полурешил вступить в переговоры[133], капитан Козьмин и отчасти Аникеев соглашались уже, что борьба невозможна. Один Савинков честно и горячо и так молодо упорствовал, изыскивая средства помочь горячо любимой им родине.

Все встали. Ходили по комнате, обменивались отрывочными фразами.

“У нас есть польские войска, — сказал Савинков. — Поляки поймут, в какую бездну влекут большевики Польшу. Я сейчас поеду в польский корпус и приведу его сюда...”

Но нам это казалось несбыточным. Вряд ли поляки пожелают вмешиваться в наши внутренние дела. Да и когда придет этот корпус? Наконец, прибытие поляков не повлияет на казаков и не заставит их драться.

Шел уже третий час, как мы заседали. Время шло в разговорах. Нужно было действовать. Я напомнил об этом. Приступили к выработке текста послания, которое было решено отправить по телефону и с парламентерами как в Смольный, так и в штаб отряда советских войск в Красное Село».

«Пока шло совещание начальства, — рассказывает Краснов в своих последних воспоминаниях, — другое совещание шло у комитетов. Прибывшие матросы-парламентеры, безбожно льстя казакам и суля им немедленную отправку специальными поездами прямо на Дон, заявили, что они заключать мир с генералами не согласны, а желают заключить мир через головы генералов с подлинной демократией, с самими казаками». Казаки явились к Краснову, и он составил им текст соглашения, который они должны были отстаивать, не упоминая об его авторе. По этому предложению, «большевики прекращают всякий бой в Петрограде и дают полную амнистию боровшимся против них офицерам и юнкерам, отводят войска к Четырем Рукам; Лигово и Пулково нейтральны. Наша кавалерия занимает, исключительно в видах охраны, Царское Село, Павловск и Петергоф. Ни та, ни другая сторона до окончания переговоров не перейдет указанной линии. В случае разрыва переговоров о переходе линии надо предупредить за 24 часа». Поздно вечером 31 октября это предложение было отправлено с офицером и двумя казаками в Красное Село».

Другое заявление было составлено Козьминым и направлено «комитету спасения родины» в ответ на телеграмму «Викжеля». Здесь выражалась готовность прекратить кровопролитие на условии освобождения арестованных членов правительства и верных ему лиц и вступления в переговоры с представителями партий о реорганизации власти на основах преимущественного значения большинства, необходимости продолжать оборону страны и созыва в установленное время Учредительного собрания, которое только одно должно разрешить вопросы о земле и воле, о войне и мире.

Третья бумага, составленная Станкевичем и подписанная Керенским[134], была отправлена со Станкевичем в совет комиссаров. Вдогонку, в 6 часов вечера, Керенский для верности послал еще телеграмму «Вик-желю» о том, что предложение о перемирии сделано. О настроении Керенского после совещания свидетельствует Вендзягольский, которого Керенский вызвал, чтобы еще раз справиться о возможности прихода 17-го корпуса и польских войск, о которых Савинков говорил с его слов на совещании. Вендзягольский получил письменное приглашение «ехать в польский корпус». Вдруг Керенский схватывается за голову и кричит: «Да не пойдут поляки; я знаю, что не пойдут». «Думаю, — замечает Вендзягольский, — за вас наверняка — нет. За Польшу, которая связана с будущим России, — пожалуй». И затем прибавляет позднейшую справку: «На этот раз министр был прав. Поляки не пошли. Хороший генерал Довбор-Мусницкий оказался слепым политиком». — После этого a parte[135] Вендзягольский продолжает описание: «Керенский ложится, закрывает лицо руками. Чувствуется внутренняя слабость человека». Становится жалко. По углам шепчутся адъютанты и свита. По временам с их стороны падает нерешительный совет: а может, то, а может, это».

Савинков согласился с Вендзягольским, что при такой обстановке около Керенского делать нечего. Он предложил Керенскому съездить в Быхов и в Минск. Керенский согласился и подписал приказ о погружении польской дивизии, помеченный 8 часами вечера 31 октября. Правда, тотчас после того он отменил это распоряжение и приказал Савинкову выехать к 17-му корпусу в Невель, затем снова переменил решение и приказал обоим остаться в Гатчине[136]. Савинков и Вендзягольский этому приказанию не подчинились и, «провожаемые насмешками: удирают, мол», в 9 часов вечера 31 октября уехали в Псков.

Слухи о начавшихся переговорах быстро распространились в Гатчине и усилили брожение среди казаков. Полковой комитет 9-го Донского полка явился к Краснову около 5 часов пополудни с просьбой всего полка арестовать Керенского как «изменника и предателя, вовлекшего их в авантюру». Краснов ответил: «Не нам дано судить его. Казаки, которым он доверился, не могут унизиться до самосуда и предать своего высшего начальника. Дон никогда не простил бы нам этого. Как глава государства он, если и сделал что неправильно, не уйдет от народного суда». Казаки отвечали, что Керенский может убежать, и Краснов был вынужден разрешить им выбрать казака для наблюдения за Керенским. На дворцовом дворе, полном казаков, тотчас начались летучие митинги на эту тему. Керенский узнал об этом и вызвал Краснова, который подтвердил ему, что «положение грозно», но обещал не допустить «выдачи» и поставить надежный караул. Приехавшему из Ставки французскому генералу Нисселю Краснов в тот же вечер сказал, что «считает положение безнадежным», хотя один батальон иностранных войск и мог бы его спасти. «Ниссель выслушал, ничего не сказал и поспешно уехал».

Выдача и бегство Керенского. Ночь на 1 ноября прошла в крайней тревоге. В мрачных коридорах старого Павловского дворца «толпились настороженные, обозленные люди». «Офицеры сбились в одну комнату, спали на полу, не раздеваясь. Казаки, не расставаясь с ружьями, лежали в коридорах и уже не верили друг другу». В комнатах Керенского, еще вчера переполненных, не было ни души. До рассвета Керенский «уничтожал все бумаги и письма, которых нельзя было оставить в чужих руках». Потом он «прилег на постель и задремал с единственной мыслью: придут ли утром эшелоны?».

В 10 часов его внезапно разбудили. Вместо перемирия казаки, посланные в Красное Село парламентерами, вернулись с матросской делегацией с Дыбенко во главе. Основное требование — безусловная выдача Керенского. Казаки готовы принять это условие.

«Громадного роста красавец-мужчина, с вьющимися черными кудрями, сверкающий белыми зубами, с готовой шуткой на смеющемся рте, физический силач, позирующий на благородство», Дыбенко, по словам Краснова, «в несколько минут очаровал не только казаков, но и многих офицеров». «Давайте нам Керенского, а мы вам Ленина предоставим — тут же у дворца и повесите». Краснов выгнал казаков, пришедших к нему с этим предложением. Керенский решил... «вывести на свежую воду самого Краснова». Около полудня он вызвал его к себе.

«Приходит — корректный, слишком спокойный», — рассказывает Керенский. Потом «нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка — все это не оставляло никаких сомнений». Сомнений — в чем? Керенский и в эту минуту не оставляет позы величия. Он беседует с Красновым, как беседовал с В. Львовым, с Крымовым. Что происходит внизу? Как мог он допустить матросов во дворец? Как мог не предупредить, не осведомить? Краснов длинно объясняет.

Вот как сам генерал Краснов передает этот последний разговор с верховным главнокомандующим:

«Я застал Керенского, нервно шагающим по диагонали средней комнаты своей квартиры и в сильном волнении. Когда я вошел к нему, он остановился напротив, почти вплотную ко мне, и сказал взволнованным голосом: «“Генерал, вы меня предали. Ваши казаки определенно говорят, что они меня арестуют и выдадут матросам”».

— Да, — отвечал я, — разговоры об этом идут, и я знаю, что ни сочувствия, ни веры в вас нигде нет.

— Но и офицеры говорят то же.

— Да, офицеры особенно настроены против вас.

— Что же мне делать? Остается одно: покончить с собой.

— Если вы честный человек и любите Россию, вы поедете сейчас, днем, на автомобиле с белым флагом в Петроград и явитесь в революционный комитет, где переговорите как глава правительства.