Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще один близкий Эренбургу итальянский художник стал известен миру и как писатель (автор знаменитого романа «Христос остановился в Эболи»), и как общественный деятель. Это Карло Леви. Эренбург познакомился с ним в Италии в 1949 году, и они сразу подружились; почти 20 лет продолжалась эта дружба, регулярные встречи в Италии и в Москве. Карло Леви написал маслом несколько портретов Эренбурга[2172].
«Этот человек кажется ленивым, — вспоминал Эренбург, — ходит медленно и вдруг останавливается на людной улице, увлеченный разговором <…>. У мольберта он тоже кажется ленивым — кистью едва касается холста, похоже, что кошка умывается лапкой. Но, бог ты мой, сколько холстов, книг, статей написал этот мнимоленивый человек!»[2173]
Об одном портрете Эренбурга работы Карло Леви можно прочитать в письме писателя Бориса Полевого, человека к Эренбургу очень доброжелательного, но, скажем так, не крупного знатока живописи. Побывав в 1960 году в Риме у Карло Леви, Полевой писал Эренбургу:
«Как-то был у нашего общего знакомого Карло Леви в его особняке на Вилле Боргезе. Видел Ваш портрет. И знаете — ничего. Получились Вы этаким репейником вроде как в шотландском гербе с девизом „Никто не тронет меня безнаказанно“. Но ведь это, кажется, так и есть»[2174].
На работу Карло Леви Эренбург ответил его кратким, но выразительным и человечным литературным портретом в 6-й книге «Люди, годы, жизнь»; еще до того по просьбе итальянской печати он написал заметку о нем (видимо, к 60-летию писателя и художника), и она, как и заметка об Амедео Модильяни, впервые была напечатана в итальянском номере «Всемирного слова».
Имена Эренбурга и Карло Леви любопытно сопрягаются в многословных мемуарах Аркадия Ваксберга[2175], 27-я глава которых широковещательно и торжественно названа «Я знал Эренбурга». (В ней есть одно признание, корректирующее заголовок, про то, как в самых разных городах Европы автор слышал вопрос: Вы знали Эренбурга? — это имя не раз служило ему паролем, «эталоном общего друга», и Ваксберг, несколько раз общавшийся с Ильей Григорьевичем в Москве, чистосердечно признается, что «чуть было сам не поверил, будто мы и впрямь были друзьями».) Любопытно, что весь сюжет эренбурговской главы построен Ваксбергом не на парижском, не на московском и даже не на киевском фоне. Он построен на итальянском фоне, и рассказ об Эренбурге начинается с посещения автором гостеприимного дома Карло Леви в Риме, где Эренбург не раз бывал, иногда вместе со своими друзьями — Пикассо, Нерудой, Гуттузо. И у каждого было свое любимое место в этом доме. «Там вот, в углу, — показал гостю Карло Леви, — сидел Илья Эренбург: оттуда лучше обзор, видно больше картин на стенах»[2176]…
4. Художник Ренато Гуттузо
Итальянский художник Ренато Гуттузо по возрасту мог быть сыном Эренбурга, их дружеские отношения установились во Вроцлаве в 1948 году во время первого послевоенного конгресса интеллигенции за мир и не прерывались до конца дней Эренбурга. Не скажу, что карандашный портрет Эренбурга, который Гуттузо сделал тогда в Кракове, по художественной силе сравним со знаменитыми портретами писателя, выполненными Пикассо (Вроцлав, 1948) и Матиссом (Париж, 1946), но, что называется, художник старался. Свои зарисовки Эренбурга он упоминает в письме, направленном писателю в том же году (Гуттузо писал Эренбургу по-французски; его письма перевела по моей просьбе И. И. Эренбург):
«Мой дорогой Эренбург,я обрадовался Вашему письму из Москвы. Оно оживило воспоминания о дружбе, которая меня с Вами связывает.
Не синие туристы на краю горы у замка польского короля — „фельтуччини и хорошее фраскати сладким римским вечером“[2177] — но менее романтично.
Вы знаете, что я надеялся Вас увидеть в Риме. Ассоциация „Италия — СССР“ Вас и Фадеева пригласила для докладов на конференции по случаю месячника дружбы с СССР. Я также сделал доклад по случаю открытия выставки советских рисунков, и мои друзья из посольства оценили мои усилия, потому что рисунки не были хорошо подобраны. Я нарисовал также Ваш портрет для еженедельника ассоциации „Италия — СССР“. Все, кто Вас знают, уверяют, что это похоже. Но рисунок, который я сделал в Кракове на фоне цветов, — лучше. Мне хотелось бы получить фотографию, сделанную в тот день. Фотокорреспонденты всегда забывают, они никогда не присылают снимков, оставляя в нас лишь воспоминания и надежду.
Надо придумать как можно раньше какую-нибудь интеллектуальную встречу, с тем чтобы нам повидаться. Может быть, мне повезет и я поеду в Советский Союз. Мне бы хотелось достичь в моей работе такой награды — поездки в СССР. Я знаю, что Вы говорили обо мне с симпатией. Я благодарю Вас; я хотел бы сказать Вам, что я чувствую себя богаче с тех пор, как стал Вашим другом.
Я прочитал Вашу книжку об Америке[2178], которой я не знал раньше. Когда я читал Вашу книжку, мне казалось, что я слышу Ваш голос. Я хотел бы рассказать Вам о своей работе и то, что я думаю о живописи, но настолько трудно говорить мне по-французски, что я понимаю страдания Вашего уха от моего ужасного французского.
Моя подружка Вас любит, как будто она Вас знает, и шлет свой привет.
Я Вам пошлю белое кьянти, чтоб Вы встретили хорошо 1949 год.
Обнимаю Вас.
Ваш Ренато Гуттузо. Рим, 1 декабря 1948»[2179].Приведу короткую справку о Гуттузо из той главы мемуаров Эренбурга, где речь идет о его поездке в Италию 1949 года, в которой участвовал и Пикассо:
«Гуттузо — страстный человек, настоящий южанин. До сегодняшнего дня он ищет себя: хочет сочетать правду с красотой, а коммунизм с тем искусством, которое любит; он восторженно расспрашивал о Москве и богомольно смотрел на Пикассо; писал большие полотна на политические темы и маленькие натюрморты (особенно его увлекала картошка в плетенной корзине)»[2180].
В этой справке — давняя мечта самого Эренбурга: соединить социальную справедливость (то, что он называет правдой) с искусством. Думаю, что большие экспрессивные полотна Гуттузо на политические темы Эренбургу были, скорее всего, не по вкусу (хотя значение пикассовской «Герники» он, естественно, понимал, но уже к фрескам другого своего друга молодости, Диего Риверы, относился вполне прохладно). Натюрморты Гуттузо ему явно ближе, та же картошка в плетенках (не близкий Эренбургу художник Павел Корин в 1961 году написал портрет Гуттузо, сидящего на фоне отнюдь не гигантского его политического полотна — скажем, «Расстрела» или «Толпы», — а на фоне как раз таки натюрморта с плетенкой; это традиционно коринский и безусловно удавшийся портрет). Когда в 1940-м Гуттузо вступил в запрещенную Муссолини компартию, за плечами у него было уже немало картин, откровенно выражавших его антифашистские взгляды (тот же «Расстрел»), — будучи политически левым, Гуттузо никогда не был крайне левым в искусстве (это только в Советском Союзе, где после смерти Сталина работы Гуттузо иногда экспонировались, их считали «левацкими»). Помню первую большую выставку Гуттузо в Эрмитаже в начале 1960-х. Многое на ней мне понравилось, и при встрече я спросил режиссера и художника Н. П. Акимова (он у людей молодого возраста имел репутацию независимого радикала): как ему понравился Гуттузо? Акимов в ответ поморщился — дело не в радикализме, а в совсем другой живописной школе Николая Павловича: зрителю может нравиться многое, а профессионал всегда избирателен. Думаю, что Гуттузо-человек был Эренбургу гораздо ближе Гуттузо-художника.
Вот еще одно письмо Гуттузо Эренбургу, написанное в Праге в 1949-м:
«Очень дорогой друг,я уехал из Москвы в весьма грустном состоянии оттого, что я не смог Вас обнять, поблагодарить за дружбу, которую Вы проявили ко мне, за подарки. Я счастлив, что съездил, посмотрел Москву и вошел в контакт с этим новым миром, каким является Советский Союз.
Надеюсь, что мне представится возможность как можно скорее вернуться туда снова. Надеюсь Вас повидать в Италии до этого — Вас ждут траттории и лучшее вино со складов Фраскати, если верить экспертам.
Я нашел здесь номер „Униты“, в котором напечатан отзыв о „Буре“, посылаю его Вам. По-моему, написано не очень хорошо.
Я очень буду рад, если Вы мне напишете и пошлете что-нибудь из Ваших книг по-французски. Я буду работать в Италии. Я б хотел, чтоб Вы знали, чего я хочу достичь в живописи. Эта поездка к Вам возбудила во мне много идей и надежд. Я очень неохотно говорю обычно о своей работе, но, как Вы знаете, я думаю всегда о ней, и это играет очень большую роль в моей жизни. Многое надо сделать, т. к. до сих пор ваша современная культура — для нас белое пятно. Мы знаем о вас только запреты и дефекты (так! — Б.Ф.). Впереди бесконечность и огромное белое пятно, которое надо закрасить — и это смогут сделать нужные люди, такие как мы — товарищи по борьбе и по надеждам. Партия и рабочий класс смогут помочь в этом — так, как об этом думает мой друг Серени[2181].