Лукиан Самосатский. Сочинения - Лукиан

Лукиан. Пусть остальные сядут с судьями, Философия, и голосуют вместе с вами. А Диоген один пусть обвиняет.

Философия. Так ты не боишься, что они подадут голоса против тебя?

Лукиан. Ни в коем случае! Я хочу, напротив, чтобы за меня было больше голосов подано!

Философия. Отлично сказано! Что же? Садитесь. А ты, Диоген, начни.

25. Диоген. Что за люди были мы при жизни, о том ты знаешь, Философия, сама хорошо, и говорить об этом нет никакой нужды. О себе я умолчу, но Пифагор, вот этот Платон и Аристотель, и Хризипп, и остальные все — кто не знает, сколько прекрасного они принесли в мир? Нет, не об этом, а о тех оскорблениях, которым подвергает нас, таких мужей, вот этот трижды проклятый Храброслов, я буду говорить сейчас. Он всего лишь ритор, это и сам он признает, бросил судилища, пренебрегши славой судебного оратора, со всем искусством, со всей силой, приобретенными им в красноречии, обрушился на нас и, не переставая, злословит нас, крикунами базарными, обманщиками величая, толпу же убеждая высмеивать и презирать нас как совершенное ничтожество. Более того, уже и ненавистными для очень многих он сделал и нас самих, и тебя, Философию, болтовней и вздором называя твои учения, также о важнейших знаниях, которые мы получили от тебя, толкуя с усмешкой. И вот: ему рукоплесканья и одобренье всех зрителей, а нам — одна обида. Такова уж природа народных толп: им любы те, кто насмехается или бранится, особенно когда то, что считалось священнейшим, разносят в клочья. Так точно и встарь их тешили Аристофан и Евполид, когда вот этого Сократа с издевкой выводили на подмостки и сочиняли про него разные нелепые комедии. Однако те поэты дерзали оскорблять так одного, притом же на празднике в честь Диониса, который позволяет это делать, и сама насмешка казалась частью праздника, да, может быть, и бог доволен ею, ибо любит смех.

26. А этот? Он созывает просвещеннейших людей и, — плод долгих раздумий и приготовлений, — наполнив большую книгу всяческой клеветой, начинает во весь голос злобно поносить Платона, Пифагора, Аристотеля достойного, Хризиппа славного, меня и без изъятия всех, хотя и праздника нет никакого и сам он ничего худого от нас не видел. Да, его можно было бы отчасти извинить за эти поступки, если бы он защищался, а не выступал сам зачинщиком. Но всего ужасней, что, делая все это, он именем твоим, о Философия, прикрыться хочет и, обольстив Диалог, являющийся нашим служителем, как союзником им пользуется против нас и как актером, да вдобавок и Мениппа, мужа нам дружественного, уговорил с ним вместе сочинить не одну комедию, — вот почему сегодня одного Мениппа здесь нет, и он не обвиняет вместе с нами, в общем деле предавши нас.

27. За все это он должен понести сегодня кару. В самом деле, что сможет он сказать, на глазах у стольких свидетелей разнесши в клочья величайшую святыню? Будет это и для слушавших его небесполезным — увидеть, что он наказан, да никогда никто другой не посягнет смеяться над Философией! Ибо хранить спокойствие и выносить обиды — это, конечно, была бы не умеренность, а слабоволие и просто глупость. Ну, а последнее — можно ли снести? Он словно бы невольников повывел нас всех на рынок, рядом выстроил, глашатая поставил и… распродал нас, как говорят. Притом одних — дороже пустил, других — по мине аттической, меня же — ах, из негодяев негодяй! — за два обола. А смотревшие смеялись. Вот зачем из гробов сегодня восстали мы, возмущенные, и тебя просим отомстить за нас, позорнейше оскорбленных.

28. Хор восставших. Славно, Диоген! Вот так! За всех сказал! Прекрасно! И все, что надо было, ничего не упустил.

Философия. Прекратите одобрения. Наполни водяные часы для защитительной речи обвиняемого. Твоя очередь говорить, Храброслов. Капли уже падают. Не медли же!

29. Лукиан. Не все против меня обвинения Диоген выставил, Философия, и я не знаю, что с ним сделалось — только пропустил он большую часть из них и притом наитягчайшие! Я, однако, настолько далек от желания отрицать мной сказанное или стараться найти какое-нибудь оправдание, что даже то, о чем умолчал обвинитель мой, или то, что я сам ранее не успел высказать, ныне договорить решил. Ибо таким образом ты увидишь, кого именно я глашатаю поручил, о ком говорил со злобой, крикунами базарными и обманщиками величал. Только за одним сейчас следите вы: правильно ли я обо всем этом буду говорить. Если же злословными несколько или жесткими покажутся мои речи, то не меня, обличающего, но их, полагаю, справедливо признаете виновными — их, такие дела совершивших. Дело в том, что, лишь только я увидел, сколько неприятностей с судебными речами неизбежно связано — обманы, ложь, дерзости, крик, суматоха и тысячи подобных, — я от всего этого бежал, естественно, и, к твоим благам, Философия, обратившись, почел достойным весь остаток моей жизни прожить под твоей защитой, словно от бурной морской пучины поспешив укрыться в некую тихую гавань.

30. Едва лишь я заглянул в ваши области, как от тебя — ибо иначе и быть не могло — и от этих всех мужей пришел в восхищение: вы — наилучшей жизни законодатели и стремящимся к ней руку протягиваете, прекраснейшие и наиполезнейшие подавая советы, лишь бы не преступал их человек, не скользил в сторону, но, напряженно вглядываясь в образцы, вами предложенные, по ним настраивал и направлял свою жизнь, хотя, Зевс свидетель, и в наши времена мало кто так поступает.

31. Но затем я увидел, что многие одержимы любовью не к философии, а лишь к известности, ею доставляемой, и в сподручном, общедоступном всем, легком для подражания — бороду я разумею, поступь и плащ — совершенно похожи на лучших людей, но жизнью и поступками противоречат своему облику и заботятся о противоположных вашим целях и оскверняют достоинство своих обетов. Тогда я вознегодовал, и положение мне сходным показалось с тем, как если бы трагический актер, сам будучи изнеженным и женственным, Ахилла или Тезея или даже Геракла играть задумал, не имея ни походки, ни голоса героя, скрывая свою расслабленность под величавой маской, — такой актер, чьим чрезмерным сходством с ними даже Елена и Поликсена были бы возмущены, не говоря уже о победителе Геракле, который бы, я думаю, такого молодчика немедля ударом палицы стер в порошок, и самого и маску, сочтя бесчестьем для себя такое уподобление женщине.

32. Видя, что вы сами терпите подобное от таких людей, я не в силах был выдержать позорного представления, когда обезьяны осмелились надевать на себя личины героев, когда стали они подражать ослу в Кумах, который, львиную шкуру накинувши, возомнил себя настоящим львом и до тех пор оглушал невежественных жителей Кум, испуская раздирающий рев, пока один чужестранец, не раз льва и осла видавший, не обличил и прогнал его, прибивши палкой. Но вот что, Философия, всего ужасней мне показалось: когда люди видели кого-нибудь из подобных философов поступающим подло, непристойно, распущенно, то все без исключения тебя, Философию, обвиняли, немедленно обрушиваясь на Хризиппа, на Платона, на Пифагора — словом, на того из вас, по чьему имени проходимец величался и чьему ученью подражал. От порочной жизни такого находящегося в живых философа люди заключали о вашей испорченности, людей, давно умерших; не при жизни вашей происходило это следствие: вы-то были в отсутствии, а обвиняемый находился налицо и на виду у всех чинил поступки возмутительные и бесчестные, так что вы заочно подвергались осуждению с ним заодно и подпадали унизительнейшей клевете, обвиненные в одинаковых преступлениях.

33. Этого я не мог снести, но стал обличать таких философов и начал отделять их от вас. Вы же, вместо того чтобы почтить меня за это, ведете в судилище? Итак, если я, увидев, что из посвященных кто-нибудь разглашает богинь несказанные таинства или священные пляски выплясывает, вознегодую и обличать стану, вы и тогда сочтете меня преступным? Нет, это несправедливо! Смотрите: и в театрах судьи обычно подвергают бичеванию, если какой- нибудь актер, Афиной или Посейдоном или Зевсом наряженный, нехорошо и недостойно богов свою игру выполнит. Конечно, боги не гневаются на судей за то, что облеченного их маской и в их одежды наряженного они предали в руки биченосцев, но, полагаю, даже рады они бывают, когда таких актеров сильнее бичуют: потому что раба или какого-нибудь вестника представить бесталанно — не велик проступок, но Зевса или Геракла в недостойном виде показать собравшимся — это бедой чреватый случай и позор!

34. Я продолжаю. Всего нелепее, что книги ваши такие проходимцы знают до тонкости, по крайней мере большинство из них. Словно для того только и читают их и наизусть заучивают, чтобы действовать как раз навыворот: вот как живут такие философы. Все, о чем они говорят — что надо презрение питать к деньгам и к славе, что только одно прекрасное считать добром, что следует быть безгневным и на пышность сильных свысока глядеть и как с ровней с ними беседовать, — воистину прекрасно это все, боги свидетели, и мудро и удивительно сверх всякой меры. Однако философы наставлением в этих самих истинах за плату занимаются и богатыми восхищаются и на денежки глядят, раскрыв рты, сами будучи злее собачонок, трусливей зайцев, угодливее обезьян, похотливее ослов, вороватее кошек и драчливее петухов. И потому они возбуждают одни насмешки, препираясь из-за всяких благ, от дверей богатеев друг друга отталкивая, на обедах многолюдных обедая, произнося за столом докучливые похвалы, сверх всякого приличия поглощая кушанья, жалуясь, что им мало подали, над чашей философствуя тоскливо и нескладно, не выдерживая крепкого вина. А присутствующие вместе с ними нефилософы смеются, разумеется, и отплевываются от философии, которая такую дрянь порождает.