Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси - Глеб Сергеевич Лебедев

это уникальное, но безусловное отождествление «Ладоги» и «Руси» (Stang, 1996: 200–201), сохраненное в том же пласте северного русского фольклора, где удержались «старины», основанные на вепсовском мелосе. Эти русские песни на финской основе донесли до наших дней изначальные в своей архаике, былинные образы князя Вольги и пахаря Микулы Селяниновича, равно как восходящие к дружинному эпосу «времен Пути из варяг в греки» предания об Илье Муромце – богатыре и святом угоднике, вожаке дружинной вольницы Василии Буслаеве, богатырях-соратниках Илье, Добрыне и Алеше Поповиче, словно воспроизводящих в древнерусской действительности исконный «трипартит»: свободные «мужи», крестьянский сын Илья, боярство – Добрыня, духовенство – сын священника, богатырь Алексей, составляющие главную ударную силу «ласкового князя Владимира» (Новичкова, 1998: 12–14).

«Руская земля, Новугородьци» ПВЛ, 862 г., первоисточник этих устных преданий, локализуется в «племенных землях» словен вокруг Ильменя, очерченных, в частности, изолинией архаичных топонимов на Рус-: Рускъ – в верхнем течении Волхова, Русско – близ устья Мсты, Руса – в Южном Приильменье, Русыня – на Верхней Луге. В радиусе 15–60 км от Новгорода (от «дневного оборота» до двух-трех дней пути) русская топонимика очерчивает Новгородское Околоградье, Поозерье, Южное и Восточное Приильменье в наиболее значимой для словенской общины части, включая районы раннего освоения Верхнего Полужья до Оредежа: здесь расположен один из древнейших погостов Полужья, Передольский погост (Алексашин, Белецкий, 2002; Платонова, Алексашин, 2002; Платонова, 2002; Жеглова, 1995) с монументальной сопкой Шум-Гора и городищем Княжая гора на противоположной стороне р. Луги (еще одно место «преданий о Рюрике», наряду с Парфино в низовьях Ловати); близ устья Оредежа на Луге – боярская усадьба Удрай с каменными насыпями и камерными погребениями местной знати XI–XII вв. (Соболев, 2001), более ранние памятники низовьев Оредежа составляют следующий из ранних погостов, Тесовский (Селин, 2001).

Плодородные дерново-карбонатные суглинистые почвы Верхнего Полужья, равно как лёссовые приозерные земли Ильменского Поозерья, обеспечили плотное и раннее сосредоточение многочисленного аграрного сельского населения (представленного как поселениями, так и разнообразными погребальными памятниками). На основе этого расселения формируется первоначальная административно-политическая структура этой части Новгородской земли, археологически представленная сравнительно немногочисленными укрепленными поселениями (городищами). По крайней мере, пять из городищ Полужья, равно как памятники Любытина на Мсте, за пределами «изолинии» «Руской земли» сейчас могут быть уверенно отождествлены с конкретными новгородскими «погостами», опорными пунктами за пределами «дневной дальности» перехода от Новгорода. Учреждение погостов на Луге и Мсте летопись относит к реформам княгини Ольги 947 г. При этом крайний на северо-западе Верхнего Полужья Гремяцкий (Дремяцкий) погост в Городце под Лугой находился на перекрестке сухопутных дорог на Новгород, на Псков и на низовья Нарвы, а крайний на северо-востоке Тесовский погост на Оредеже служил перекрестком сухопутных и водных коммуникаций, выходивших и к Волхову, и к низовьям Невы и Луги вдоль берега Финского залива. Таким образом, Верхнее Полужье выступало важным плацдармом дальнейшего славянского расселения во всех возможных направлениях, в то время как Мста открывала дорогу на Волжский путь.

Ладожская волость лежит далеко за пределами этой «Русской земли», разраставшейся вокруг «племенной территории» новгородских ильменских словен (Кирпичников, 1979; Толочко, 1999). Она занимает пространство от Гостинополья у Вындина острова, выше Порогов, до Иссад и других поселений в устье Волхова; группы памятников выше порогов, Городище-Подсопье над Пчевскими порогами, Оснички у дер. Ольгино посреди равнинной болотистой низменности «Чудова», составляли цепочку опорных пунктов по магистральной реке между Ладожской волостью и Новгородским Околоградьем. Ядро волости образовали памятники Ладоги и ее округи в сочетании с памятникам на Волховских порогах: поселение и группа сопок у с. Михаила-Архангела (высотная доминанта пространства Порогов) на левом берегу, группы сопок и городище Дубовик на правобережье: освоение этой зоны синхронно ранним горизонтам Ладоги середины VIII – середины IX в., расцвет городища приходится на рубеж IX–X вв., позднее центральные функции переходят, по-видимому, к Михайловскому погосту (Кузьмин, Тарасов, 1998).

Ладога своей архаической раннегородской структурой запечатлела этносоциальные отношения, складывавшиеся, по крайней мере, с середины VIII в. В составе «племенного княженья» словен Ладога играла роль открытого торгово-ремесленного поселения, служившего местом межэтничных и межплеменных контактов, регулирование которыми распределялось между языческим жречеством и княжеской администрацией. Эти контакты вели к интенсивному формированию новых этносоциальных организмов, и прежде всего, архаической «руси» VIII–X вв.

Первая «русь», ruotsi, в восприятии окрестной «чуди» со времен гребных ладей «свионов», добиравшихся по крайней мере до Тютерса и Гогланда (откуда не составляет особого труда выйти на материковые реки), в середине VIII в. от эпизодических появлений перешла к оседлости на Алодейоки Приладожья; словене уже «сидели» на Любше и отдавали себе отчет в чужеродности пришельцев (сице бо тіи зваху ся Варязи Русь, – сохранила ПВЛ память об этом отграничении). Дружинно-торговый социум «русов» начал складываться не ранее последних десятилетий VIII – первых десятилетий IX в., примерно тогда же, когда в древнесеверной лексике ранней эпохи викингов (на I этапе, 793–833 гг.) исконное ruþ – гребцы приобретало новое значение морское войско.

Сто лет, с середины IX до середины X вв. «русы» выступают в примечательной двойственности своего происхождения, принадлежности, рода: латинское gens-, как и арабское джинс, от греко-эллинистического genos, несет в себе весь этот многогранный спектр значений. На Западе «росы» – gentis esse sueonum; на Востоке – «джинс» Славян; они и были и теми и другими одновременно, и в Византии середины X в. один из преемников великокняжеских послов «от рода Рускаго» перечислял скандинавские названия днепровских порогов «по-росски» (rosistі) и переводил «по-славянски» (sclavinysti); языком этих «росов» был еще нордический, северный язык скандинавов.

Обычаи «русов», ар-рус арабских источников, и в том числе ал-лаудана (ладожан), включали, наряду с сожжением в ладье, погребением в камере (совпадающими с археологическими характеристиками скандинавских викингов), походами в полюдье по землям славян («славиниям» Константина Багрянородного) и трансконтинентальной торговлей, отмеченный многими авторами (Ибн Русте, Гардизи, Марвази, Ауфи, Йакутом и более поздними компиляторами) «обычай оставлять в наследство имущество только дочери; если у руса рождается сын, отец вручает ребенку меч, заявляя: “Это – твое наследство; отец приобрел мечом свое достояние, так и ты должен поступать”» (Заходер, 1967: 83).

«Дар меча» в древнесеверных нормах имел исключительное значение покровительства и подданства (Джаксон, 1993: 84); в этнографии русского города нового времени В. А. Витязева обнаружила институции, перекликающиеся с этими «ограничениями наследства» ребенка мужского пола. «Санкт-Петербургские полицейские ведомости» 1840-х гг. поместили безыскусную балладу «Зимний ребенок», раскрывая нелегкую долю рождавшихся в семьях зажиточных горожан дореформенной России детей армейских «зимних постоев»; такие же «зимние дети» на тысячу лет раньше играли деревянными мечами среди построек IV–V яруса поселения в Ладоге (Лебедев, 1995б: 69).

«Зимние дети», «дети зимних постоев», естественно, не могли рассчитывать на отцовский одаль в далеком «заморье»; материнский род сохранял права наследования за девочками, приданое