Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

Чернышевский любил собирать кажущиеся непреложными факты, поставляемые энциклопедиями. Он ценил то, что в этом мире можно измерить и потрогать, — то, что можно механически свести к общему закону и поэтому с уверенностью предсказать. Федор тоже любит собирательство, но общепринятым банальностям он предпочитает случайные, неучтенные детали. Жизнь представляется ему полной неуловимой красоты, сказочно богатой, благословенно более сложной, чем мы думаем, и абсолютно непредсказуемой.

История, по мнению Федора, всегда полна неожиданностей. Однако задним числом мы можем проследить ее темы, представляющие собой не общепринятые обобщения, а уникальные узоры отдельных судеб. Жизнь ценит специфическое, она допускает бесконечное разнообразие линий развития, но при этом каким-то образом оставляет следы единого замысла именно в различиях между отдельными явлениями, так что воображение получает возможность по-своему воспринимать и эти различия, и единый замысел. В соответствии с этими представлениями Федор и подходит к жизни Чернышевского. Как биограф он ничуть не стремится стушеваться, уйти на второй план, а напротив, берет на себя смелость поименовать основные темы, которые, в его понимании, определяют личность Чернышевского (близорукость, вечный двигатель, месть судьбы и еще около сорока других), и — выступая в роли не то фокусника, не то волшебника — показывает свое умение извлекать их на свет божий или, наоборот, отсылать прочь.

Слагаемые всех тем, которые Федор связывает с Чернышевским, дают в сумме совершенно уникальную личность. Именно потому, что он смотрит на своего героя свежим взглядом, как на индивидуальность, а не как на икону прогрессистов, он способен разглядеть тот роковой изъян судьбы Чернышевского, который сводит на нет все его надежды. Поставив во главу угла прочный здравый смысл, Чернышевский столь многое упускает из виду (странность человеческой жизни, уникальность и непредсказуемость событий, своеобразие того, что по воле случая привлекает его воображение), что этот нелепый материалист с затуманенными мозгами просто-напросто не способен никуда доковылять. То, что вначале представляется злой насмешкой со стороны судьбы и Федора, оказывается лишь безжалостно четким изображением всего того, что есть в Чернышевском уникального, а значит, и незаменимого, ранимого, хрупкого. Задолго до конца жизнеописания герой начинает вызывать в нас чувство жалости, пробудить которое было бы невозможно без внимательного отношения к темам его жизни, к крушению всех его надежд.

VI

Федор оставил работу над литературным памятником своему отцу, когда почувствовал, что его воображаемый побег в неизведанную Азию — это самоублажение, оскверняющее фантазиями чистоту отцовской науки и отцовское мужество. В жизнеописании Чернышевского он хочет исправить то, что не удовлетворяло его в труде об отце: на этот раз он не бежит в легко доступный рай воображения, но возвращается назад в реальный мир, где он способен обнаружить гармонию даже в том, что претит его вкусу, даже в человеке, чья попытка установить материалистический парадиз обернулась адом и для него самого, и для всей современной России. В биографии отца Федор проделал путешествие в Сибирь, которая представилась ему краем невероятной красоты; теперь он возвращается в те же места вместе с Чернышевским, который не находит в окружающем его мире ничего, что могло бы скрасить ему тоску ссылки. Во всем, кроме личной смелости, присущей им обоим, Константин Годунов-Чердынцев — полная противоположность Чернышевскому. Ничто не опровергает веру Чернышевского в то, что искусство и наука должны служить идее общего блага, более решительно, нежели неудержимая тяга Годунова-Чердынцева к тому, что возбуждает его собственное любопытство; ничто не отстоит от восторга Годунова перед неизведанным, от его обостренного чувства странности бытия дальше, нежели преданность Чернышевского «общеизвестному».

В юности Федор хотел отправиться вместе с отцом в его последнюю экспедицию. Теперь он прекращает работу над воспоминаниями об отце, решив, что даже в воображении не достоин его сопровождать. Однако Федор уже сам стал своего рода путешественником — исследователем прошлого. В «Стихотворениях» он погружается в свое детство, сознавая, что хрупкое очарование его стихов не выдержит даже намека на подвиги отца. Он изучает жизнь Константина Кирилловича для неоконченной книги о нем, но отвергает образы, рождающиеся в его воображении, ибо тот, кто грезит о странствиях, не вставая с кресла, ничем не рискует. Теперь в «Жизнеописании Чернышевского» Федор отваживается стать исследователем времени, что требует не меньше отваги, чем путешествия отца — исследователя пространства: он спускается в негостеприимные ущелья мысли Чернышевского и хладнокровно подставляет себя под пули из критической засады.

Хотя и не столь явно, Федор также занимается исследованием потусторонности. В «Стихотворениях» он вглядывается в собственное детство, осторожно пытаясь рассмотреть в темноте, предшествующей рассвету сознания, нечто, способное подсказать ему, чего ожидать от ночи, в которую уйдет жизнь. Не расставаясь с надеждой на возвращение отца, пусть даже из мертвых, он пытается в своей следующей работе открыть ту трансцендентную тайну, которую, судя по всему, всю жизнь хранил старый путешественник.

Причинная обусловленность никогда у Набокова не сводится к чистой механике (когда зубец колесика под названием «причина», цепляясь за зубец колесика под названием «следствие», неизбежно приводит его в движение) и меньше всего — если речь идет о таинстве зарождения произведений искусства. Федор рассказывает, что замыслил биографию отца, когда заново ощутил совершенство стиля пушкинской прозы, которую он каким-то особым, необъяснимым образом связал с совершенством природы, окружающим — в его воображении — отца на пути все дальше и дальше в неизвестность. Важно, что Федор описывает свой переезд с Танненбергской улицы (где он работал над отцовской биографией) на Агамемнон-штрассе (где он пишет биографию Чернышевского) как движение от Пушкина к Гоголю, в искусстве которого Набоков видел намеренное уплощение всего низменного, недочеловеческого в жизни, ради тех редких мгновений, когда писатель обращается к тому, что возвышает человека над человеческим, — к «тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей»5. Когда Федор оставляет позади яркий пушкинский прожектор и освещает жизнь Чернышевского вспышками гоголевского фейерверка, это, по замыслу Набокова, знаменует переход его искусства в другое измерение. «Проза Пушкина трехмерна; проза Гоголя по меньшей мере четырехмерна»6.