Радуга тяготения - Томас Пинчон

— Идти и слушать, да, оберст. Но я пойду.

Он поднимается, официально и по-джентльменски сгибает локоть, криво улыбаясь, думает: ну чистый клоун. Ее же улыбка стремится вверх, как у проказливой Офелии, коей только что явились очертания страны безумцев, и теперь ей не терпится сбежать от двора.

Обратная связь, улыбка-к-улыбке, притирки, колебания — и все это демпфируется до нам никогда не познать друг друга. Сияющие, чужие, ля-ля-ля — упорхнули послушать о том, как кончил человек, которого мы оба любили, и мы такие чужаки в кино, обреченные на разные ряды, проходы, выходы, возвращения домой.

Вдали, в другом коридоре тужится сверло, дымится, вот-вот сломается. Громыхают подносы и стальные приборы — звук у них невинный и добрый под знакомыми покровами пара, жир вот-вот прогоркнет, дым сигарет, моечная вода, дезинфекция — кафетерий в разгар дня.

Есть за что держаться…

□□□□□□□

Вам надо причин и следствий. Ладно. Танатца смыло за борт тем же штормом, что скинул с «Анубиса» и Ленитропа. Спас польский гробовщик на шлюпке — он выгреб в штормовое море поглядеть, не шарахнет ли его молнией. В надежде притянуть электричество он влатался в сложный металлический костюм, отчасти похожий на скафандр глубоководного ныряльщика, и каску вермахта, в которой просверлил пару сотен дырок и вставил в них гайки, болты, пружины и всевозможные проводники, отчего позвякивает, кивая или качая головой, что с ним бывает часто. Нормальный такой дигитальный попутчик, в ответ на все — да либо нет, и двуцветные шашечки причудливых очертаний и текстуры распускаются дождливой ночью вкруг него и Танатца. С тех самых пор, как гробовщик прочел в американской пропагандистской листовке про Бенджамина Франклина с его воздушным змеем, громом и ключом, ему не дает покоя эта затея: башкой словить молнию. Однажды ночью разум его осветила вспышка (хоть и не та, на которую он рассчитывал): по всей Европе в этот миг бродят сотни, а кто знает, может, и тысячи людей, которых шарахнуло молнией и не убило. Вы представьте, чего они могут порассказать!

В листовке, однако, пренебрегли упомянуть, что Бенджамин Франклин был еще и Масоном, к тому же падким до космических форм практических розыгрышей, к коим запросто могли относиться и Соединенные Штаты Америки.

Ну, дело в непрерывности. У большинства людей в жизни взлеты и паденья относительно постепенны — эдакая плавная кривая с первыми производными в каждой точке. Их никогда не лупит молнией. Они вообще без понятия о катаклизме. А вот те, кого лупит, оказываются в сингулярной точке, в точке прерывания жизненной кривой — вам известно, какова скорость изменения функции в точке возврата кривой? Бесконечность — вот какова! Вдоба-авок сразу за точкой — минус бесконечность! Как вам такое внезапное изменение, а? Бесконечные мили в час меняются на ту же скорость задним ходом — и все это за Δt величиной с комариную жопку или толщиной с рыжий волосок на манде. Вот что значит угодить под молнию, народ. Ты типа такой на самом острие горной вершины, и не думай, будто на этих жутко пылающих высотах не парят ягнятники, что тебя подкараулят да и утащат. Ага, щас. Их пилотируют карлики — без седел, в пластиковых таких очочках, и так уж вышло, что похожи эти очочки на знак бесконечности: ∞. Человечки со злобненькими бровками, остренькими ушками и лысенькими черепушками, хотя у некоторых головные уборы просто запредельные, это вам не зеленые федоры Робин Гудов, нетушки, — это шляпки Кармен Миранды, бананы, к примеру, папайи, виноградные гроздья, груши, ананасы, манго, черти червивые, даже арбузы — а также кайзер-шишаки времен Первой мировой, младенческие чепчики и Наполеоновы треуголки как с N на них, так и без оной, не говоря о красненьких костюмчиках и зелененьких плащиках, — в общем, они подаются вперед, шепчут на ухо своим жестоким птицам, как жокеи — мол, фас, взять его, как жертвенную обезьяну с Эмпайр-стейт-билдинга, да только тебе, падла, упасть не дадут, утащат в те места, коих они агенты. Там будет похоже на тот мир, что ты оставил, только все иначе. Между конгруэнтным и идентичным, видимо, имеется еще одна разновидность сходства, что отыскивает лишь молниеглавых. Еще один мир, наложенный на предыдущий и, по всем внешним показателям, ровно такой же. Ха-ха! Но молниенутые-то знают! Хоть могут и не знать, что знают. Вот гробовщик нынче и отправился в шторм это выяснять.

Интересуют ли его иные миры, что засылают своих карликовых представителей на спинах орлов? He-а. Равно не желает он писать антропологическую классику, где все ушибленные молнией группировались бы в некую субкультуру, даже в тайную организацию, рукопожатья с чирканьем остриями ногтей, ежемесячный журнал только для своих «Никель к никелю» (название выглядит вполне безобидно, эдакий старина Бен Франклин после инфляции, если не знать второй половины пословицы: «…и выйдет стратегический запас». Отчего подлинная цитата — из никелевого магната Марка Ханны: «Политикой вы занимаетесь достаточно давно и должны понимать: ни единый человек в публичной должности публике ничем не обязан». Поэтому подлинное название — «Достаточно давно», его знают Те, Кто Знает. Если так преобразовывать каждый номер журнала, текст выдает массу прелюбопытнейших сообщений). Для посторонних это приятный такой клубный бюллетень: в последние выходные апреля Джед Швыритт устроил барбекю для Мастерской Айовы. Слыхали про Турнир по Амперажу, Джед. Сочувствуем! Но к следующему Барбекю уже будешь как новенький… Минни Калькинз (Мастерская 1,793) в Пасхальное Воскресенье сочеталась браком с калифорнийским торговцем сетчатыми дверьми. Как ни жаль признавать, к Членству он не годен — во всяком случае, пока. Но мы, конечно, станем держать пальцы накрест — раз у нас тут столько сетчатых дверей!…Вашего Редактора всё спрашивают и спрашивают «Чё ткое?» относительно Весеннего Съезда в Декатуре, когда на благословении погас весь свет. Рады сообщить, что неполадку наконец отследили — ее вызвал гигантский скачок напряжения на линии. «Нечто вроде электрической приливной волны, — сообщает Хэнк Фаффнер, наш механик-на-месте-происшествия. — Перегорели все лампочки, целый потолок закопченных стерильных яиц». Да вы поэт, Хэнк! Если б вы еще узнали, откуда этот толчок прилетел…

Но есть ли дело польскому гробовщику в шлюпке до взлома этого кода, до тайных организаций либо узнаваемых субкультур? Нет, никакого дела ему нет. Он ищет этих людей потому, что полагает, будто они помогут ему в работе. Врубаетесь, чувачки? Он хочет знать, как ведут себя люди до и после удара молнии, чтобы лучше понимать, как ему вести себя с безутешными семьями.

— Вы извращаете великое открытие на потребу коммерции, — грит Танатц, ступая на берег. — Постыдились бы. — Не проходит и пяти минут, как он углубился в пустой городок на краю болот, — чпокль XXАА-БУММ! чпокльчпокль чпокль неимоверный взрыв света и грохота обрушивается в воду там, где угребает от берега гробовщик, раздраженный тем, что принял за черную неблагодарность.

— Ой, — доносится его слабенький голосок. — Ой, ё. Он-ё-ё-ё!

— Тут никто, кроме нас, не живет. — Плотная фигура, шепчущий угольный силуэт, материализовалась на пути у Танатца. — Мы не опасны для гостей. Но лучше вам пойти другой дорогой.

Это 175-е — узники-гомосексуалисты. Они отправились на север из лагеря «Дора» в Нордхаузене и шли на север до скончанья земли, а там, между этими вот болотами и устьем Одера, основали чисто мужскую общину. В обычных условиях Танатц так представлял бы себе рай земной, но штука в том, что всем этим людям разлука с «Дорой» невыносима — «Дора» была дом, и по дому они соскучились. Их «освобождение» стало изгнанием. Поэтому здесь, на новом месте, они устроили гипотетическую субординацию СС — уже не ограничиваясь тем, что Судьба назначила им тюремщиками, они для своих игр умудрились придумать поистине противных воображаемых друзей-нацистов, от Schutzhäftlingsführer до Blockführer, а также обустроить внутреннюю иерархию: Lager и Blockältester, Каро, Vorarbeiter, Stubendienst, Läufer[376] (этот последний — шестерка или посыльный, однако так же, по случаю, в немецком называют шахматного офицера… если б видели вы, как несется он каждый день по мокрым лугам спозаранку, и красные одеянья его завиваются и трепещут, потемнев почти до оттенка древесной коры средь водянистых холмов, вы бы отчасти постигли его истинное предназначенье в этой общине: он — носитель священных стратегий, дипнот совести, и когда приближается он по камышовым низинам утра, вас берут за склоненную холку и суют мордой в боковые частоты Великого Мига, ибо Läufer здесь так свят, что дальше некуда, это он доставляет сообщения на руинозную грань зримого Лагеря и незримого СС).