Хаидэ - Елена Блонди

Он бережно положил на каменный стол холеные руки. И залюбовался совершенной формой пальцев и запястий. Он еще так молод. Столько дел впереди. Ничто подождет, наполняясь теми, кто был рожден до него.

— Что нам делать теперь, наш жрец наш…

Тихий голос Охотника прервался и Видящий, отрываясь от созерцания рук, кивнул:

— Пусть Пастух остается Пастухом, а я буду и дальше Видящим. Что делать? Дождемся тиритов, вычистим лабиринты и начнем новую жизнь.

— Но нас пятеро!

— Ненадолго. Светлая станет рожать сыновей и через полтора десятка лет мы снова станем шестеркой. Они пролетят быстро.

Жрецы с облегчением закивали. Что такое пятнадцать лет для вечноживущих.

— Мы можем начать прямо сейчас, — улыбнулся Видящий, — пока тойры заняты пивом и драками, мы скоротаем время до прибытия тиритов. А там будет много хорошей работы, их нужно обратить, подобрав племени временную шестерку, из самых сильных и сгнивших. Им нужна жестокость, они быстрее и злее тойров. Это нужно учесть.

— Да наш жрец, наш Видящий… Да…

— Когда ворвутся в пещеры, вы сами увидите, кто из воинов достоин стать темным. Они будут добивать непокорных, а мы проследим, кто делает это с наибольшим наслаждением.

— Да наш жрец, наш Видящий…

Хаидэ у стены зашевелилась и Видящий обернулся.

— Отрава покидает бедную голову, но она все еще слаба и долго будет послушна.

В пещере Исмы, в то время как Целитель спорил с Пастухом, Тека, оставив мальчиков за плотной занавеской в дальнем углу, расхаживала рядом с постелью, сжимая и разжимая крепкие кулачки. Ахатта следила за ней глазами, качая у груди спящего Торзу. И Убог смотрел то на свою любу, то на умелицу, с готовностью улыбаясь, когда та мрачно взглядывала на него. Наконец, Тека остановилась, уперев руки в бока.

— Сидишь тут! С бабами! А Кос вота снова ушел, и нет его. А ты!

— Он тойр, добрая. Его место рядом с быками.

— А твое, значит, тута? Побег бы, проверил. Боюсь я.

Убог пожал плечами. Собрался что-то ответить, но умелица села на табурет, комкая край юбки.

— Сильно тревожно мне, Пень. Сильно.

— Они справятся, добрая. И должны сами, уже сами.

— Ага, скаламутил мужиков, а теперь вот сами.

— Они сами отвернулись от своих богов. Никто не может вернуть их обратно. Если сами захотят, тогда…

— Пень?

Оба повернулись на звонкий голос Ахатты. Та сидела, прижимая руку ко рту и глядя на бродягу распахнутыми глазами.

— Пень? — повторила невнятно, боясь разбудить мальчика. И отведя руку, добавила шепотом, — ты — Абит?

Бродяга закивал, с радостным беспокойством глядя на нее. Гладил ее узкую щиколотку, поправляя складки платья.

— Узнала, люба моя. Узнала.

— Как же? Ты…

Он пожал широкими плечами, и сам оглядел себя, соглашаясь, что нелегко — другой стал.

— И я не знал. Там вот, подышал вонючим дымом, и в голове стало ясно. Только очень больно. Болит еще, но я стараюсь. Ты не сердишься, люба моя?

Растерянно улыбаясь, Ахатта прижала руку ко лбу, затрясла головой.

— Я. Я… ты — Абит! Думала, умер! Думала, никогда уже! Тека! Помнишь, я говорила тебе, мы были детьми и он… Абит! Песня. Это ты ее выдумал. Да?

— Исма. Он сильно любил тебя, Ахи. Но Исма воин, песен он не умел. Я отдал ему свою. Для тебя.

Тека тихонько злилась. В груди росла тревога, а эти двое смеются вполголоса, что-то там вспоминая. Чутко прислушивалась к тому, что делается за стеной и кулачки без перерыва сжимались и разжимались.

— Абит… — бережно уложив спящего мальчика рядом, Ахатта протянула руки и мужчина неловко склонился, прижимая лицо к черным волосам. Вдохнул и замер, купаясь в счастье, которое исходило от женского тела, как теплый запах. И она, закрыв глаза, обхватила его шею, застыла, врастая, становясь одним целым, а через сердце рванулись, поворачиваясь и толкаясь, воспоминания. Из того детства, где был он большим неуклюжим мальчишкой, и позже — когда ушел воспитывать мальчиков — невысокий, молчаливый друг Исмы, за которым дети ходили табуном, ловя каждое слово. А потом… Она вздохнула, задерживая воспоминание — они лежали вместе, и она стала его любой. Наконец-то. А должна бы еще тогда, когда были почти детьми.

— Абит…

Тека привстала, собираясь обругать влюбленных. Но Ахатта, резко подняв голову, насторожилась, не отпуская плеч мужчины.

— Я слышу. Когда мы так, с тобой, я слышу! Что-то совсем плохое там. Хаидэ и жрецы!

— Не пройти туда сейчас, — мрачно отозвалась Тека, — разве только бежать к Нарту, чтоб выбили большую дверь. Я знаю, я ж туда каждый день ходила.

Ахатта больно сжала руку Абита, нахмурилась. Низким больным голосом ответила:

— Есть проход. Только… мне только надо будет вернуться, тут, — она показала на лоб, — в плохое.

— И не думай, — испугалась Тека, — ты ж разве выдержишь? А ну снова станешь безумной? Пусть лучше Пень твой бежит к парням. Да заодно проверит, чтоб Кос там…

— Нет времени.

Ахатта отняла руку и, улыбнувшись мужчине, легла. Сложила руки на животе:

— Забери мальчика, Тека. А ты, Пень, не гляди. И не слушай. И свет. Погасите.

Под шумные вздохи Теки устроилась так, чтоб перед глазами ее была стена напротив. Там, где между коврами при свете маячил голый кусок скалы с извилистой трещиной, что шла аркой от самого пола.

Тека примолкла. В наступившей тишине, через которую долетали слабые крики издалека, капнула звонкая вода, в плошке на каменной лавке. И еще раз. И еще.

Мерно звеня, капли отстукивали мгновения. И по счету их было немного, а казалось — вечность тянется, пропадая во мраке.

— Великий мой муж… — сказал чужой голос. Холодный.

— Мой царственный Исмаэл… я ношу твоего сына.

Тека пригнулась на табуретке, зашевелила немыми губами, боясь даже шептать.

— Наша любовь сладка, как сладок воздух в медовой пещере. Там наше счастье. Каждую ночь…

Голос прервался, будто Ахатта наступила на острый камень. И через несколько ударов капель снова прорезал темноту мерными холодными словами.

— Каждую. Я иду впереди и знаю — власть моя безгранична. Все лягут к моим ногам! Мужчины будут просить о капле счастья. Женщины — о капле милосердия. А я — высокая матерь нового бога, буду казнить и миловать по желанию своего сердца. Все для тебя, мой муж. Жизнь всех тупых тойров! И жизнь низкой Теки, что мнит себя сестрой, нося убогого выродка тойра.

Голос поднялся, становясь громче. Всхлипнул Мелик, просыпаясь, и Тека, убежав за угол, упала на колени, обняла мальчика, укачивая и прижимая к большой груди. Шептала беззвучно:

— Ну, ну. Ничего. Это она так. Глупая. Не слушай ушками.