Слабость Виктории Бергман (сборник) - Эрик Сунд

Нет, подумала она. Я тревожусь не за себя, а за вас.

Она старалась не смотреть отцу в глаза. Знала, что отец-то смотрит на нее не отрываясь.

– Милая тохтер, – он погладил ее по щеке, – нас просто депортируют. Посадят в поезд и куда-нибудь увезут. Может, на восток. Или на север, в Польшу. Не так много мы можем сделать. Придется начинать с нуля, где бы мы ни оказались.

Она попыталась улыбнуться, но настоящая улыбка не вышла, потому что она засомневалась, правильно ли делает.

Она видела объявление на стене дома недалеко от пещерного монастыря, где заперлись дураки из православных. Жить всю жизнь на воде и хлебе в пещерках без окон, чтобы оказаться ближе к Богу. И правда ненормальные.

Из объявления, вывешенного немцами, выходило, что они хотят, чтобы все евреи Киева пришли на еврейское кладбище.

Почему немцы не потребовали, чтобы православные пришли на свое кладбище?

Всего три дня назад никто на улице не интересовался ее происхождением. Они ведь не жили в еврейском квартале и были не слишком религиозными. Но через день после того, как она отправила немцам письмо с их именами и адресом, все обо всем узнали, и иные соседи, которые раньше были их друзьями, теперь плевали ей вслед, когда она шла на рынок.

Ах ты шмегеге, подумала она, торопливо глянув на отца. Братья отправились в комнату, собирать остатки вещей.

Она знала, что она не его ребенок.

Раньше она думала, что она его родная дочь, до смерти матери никто с ней об этом не говорил, но теперь об этом знали все, кроме него. Даже братья знали и поэтому били ее, когда им надоедало драться друг с другом. И поэтому же они могли пользоваться ее телом, когда хотели.

Мамзер.

Годами она верила, что косые взгляды и шепотки – из-за чего-то другого, из-за того, что она некрасива и ходит в рваной одежде, но это потому, что люди знали: она – незаконная. Подтверждение она получила, когда в зеленной лавке соседская девочка, смеясь во весь рот, рассказала, что ее мать десять лет делила постель с тем франтоватым художником, что живет через три квартала. Братья несколько раз называли ее мамзер – а она не знала, что значит это слово. Но после встречи с той девочкой в зеленной лавке она поняла: она – некто, у кого нет семьи.

Суп остыл, и она не могла больше проглотить ни ложки. – Оставь, – разрешил отец. – Но хлеб доешь, прежде чем мы уйдем отсюда. – Он протянул ей последний зачерствевший кусочек. – Мы же не знаем, когда в следующий раз сможем поесть.

Может, и никогда, подумала она и сунула хлеб в рот.

Она сбежала, когда отец ушел за тачкой, на которую предполагалось погрузить вещи. Кроме толстого свитера, штанов, чулок и башмаков, которые она вытащила из мешка брата и которые теперь зажала под мышкой, у нее не было ничего – только отцовская бритва.

Она бежала вниз по улицам, платье взлетало над коленями, и ей казалось, что все таращатся на нее.

Мамзер.

Хотя еще не рассвело, множество народу уже двигалось по улице. Грязно-серое небо покрыто тучами, но на горизонте виднелась красная полоса утренней зари, отчего ей стало неспокойно. Она избегала групп в униформе – немцев и украинцев. Кажется, они сотрудничают.

Куда ей идти? Об этом она не успела подумать. Все произошло так быстро.

Задыхаясь, она остановилась на углу возле маленького кафе. Огляделась. Она бежала долго и теперь не знала, куда попала. Таблички с названием улицы на перекрестке не было, но она быстро решила не думать, где она, а зайти в кафе, в туалет, и пустить в дело бритву. Открыв дверь, она увидела, что ее голые лодыжки забрызганы грязью.

Вскоре она уже стояла в туалете перед треснувшим зеркалом, надеясь, что ей никто не помешает – на двери не было замка. Для начала она обмыла ноги в сливном устройстве клозета, который представлял собой просто дыру в полу. Ни бумаги, ни полотенца здесь не было, раковины – тоже. Вода была почти коричневой.

Она разделась, но так как не хотела, чтобы ее застали голой, то сначала натянула братнины штаны, после чего сняла платье и сунула его в мусорное ведро вместе с трусами. Потом опустилась на колени, опустила голову к дыре и снова дернула веревку. Воняло так, что она задержала дыхание, чтобы ее не вырвало.

За веревку пришлось дернуть трижды, прежде чем волосы промокли, как надо. Потом она поднялась и встала перед треснувшим зеркалом. Ощутила холод от прикосновения бритвы к голове.

Она начала с дальних волос – длинных, темных – на затылке, потом перешла к вискам. Вдруг за дверью послышались мужские голоса, и она замерла с поднятой рукой.

Зажмурилась. Откроют – значит, откроют, она все равно не сможет сопротивляться.

Однако голоса скоро удалились, и через несколько минут волосы почти полностью были сбриты; она улыбнулась своему отражению.

Теперь она была кем-то, кто может принести пользу, кто может работать. Не мамзером.

Я стану сильной, подумала она. Сильнее, чем отец.

Хундудден

Когда Иво Андрич с горсткой коллег прибыл на Хундудден, мысли патологоанатома еще были заняты визитом в Мальмё.

Когда Иво оказался у дверей квартиры в Русенгорде, Горана не было дома, и пришлось стучаться к соседу, дабы убедиться, что речь идет о том самом человеке.

Соседа звали Ибрагим Ибрагимович. Он был босниец и, как и Горан, активист группы съемщиков, затеявших бунт против своего приватного мирка.

Едва Иво представился и объявил, что хотел бы видеть Горана, Ибрагим разрыдался и заключил его в объ ятия.

Горан жив, думал патологоанатом, здороваясь с Жанетт и Хуртигом в подвале под гаражом Вигго Дюрера. Жена заплакала навзрыд, когда он позвонил ей.

Ибрагимович сказал, что Горан уехал в Боснию и вернется не раньше следующих выходных. Он подтвердил, что у брата Иво есть только домашний телефон, и с ним, к сожалению, никак не связаться там, где он сейчас.

Еще неделю я могу подождать, подумал Иво. Не много после стольких лет горя.

– Это здесь. – Жанетт открыла железную дверь, махнула рукой и тут же ушла, чтобы продолжить работу во внешней комнате.

Патологоанатом заглянул в открытую дверь, испытывая сильнейшее отвращение. Он сразу понял, что работы будет на всю ночь.

Его многолетняя печаль была ничто по сравнению с концентрированным отчаянием, царившим здесь. Помещение было инсталляцией, продуманной инсценировкой горя, смерти и извращений.

Лишь через три часа стал виден конец работы.

Коллеги один за другим уходили на перерыв, и Андрич их понимал. Наконец в помещении остались только он и один криминалист. Молодой мужчина, который, несмотря на отразившееся у него на лице еще при входе омерзение, почти механически продолжал работать не жалуясь. Иво спрашивал себя, не держится ли его молодой коллега только потому, что на него давит мнение, будто новички должны выкладываться по полной.

– Вы очень старательны, – сказал патологоанатом, выключая диктофон, который до сих пор держал у рта. – Вам не обязательно оставаться здесь дальше. Мы почти управились, я могу закончить один.

Молодой человек косо глянул на него.

– Да нет, я осилю. – Он улыбнулся бледной водянистой улыбкой.

Иво озадаченно посмотрел на него и снова включил диктофон. Все должно быть задокументировано.

Перед ним тянулись четыре троса, краем глаза он заметил на полу какой-то странный предмет. Стараясь не смотреть на него, Иво начал с того, что свисало с прицепленных к тросам крючков. – Коротко перечисляю обнаруженное: гениталии сорока четырех мальчиков, органы сохранены благодаря технике, объединяющей таксидермию и бальзамирование. Материал набивки – обычная глина. – Он медленно пошел вдоль тросов, не отрывая взгляд от потолка. – Разновидности глины варьируются, однако в большинстве случаев это, вероятно, белильная глина, которой в Швеции нет, – вяло добавил он и кашлянул.

Обернувшись, он бросил взгляд на то, что стояло на полу.

Ему не хотелось называть это скульптурой, но он понимал: всетаки именно это определение более или менее близко к правде.

Человек-насекомое. Больной сон.

Андрич снова двинулся вдоль тросов.

– Сорок четыре фотографии, по одной на каждого мальчика. Снимки сделаны после бальзамирования, даты нанесены от руки, период – с октября 1963-го до ноября 2007 года. – Он пожалел, что нет ни имен, ни мест, пошел дальше и остановился там, где кончались тросы, то есть у стены, где помещался вентилятор. – В конце каждого из четырех тросов висит полностью высушенная рука, все отрублены над запястьем. Общее число – восемь. Судя по размеру рук, в этом случае речь также идет о детях…

А теперь – самое страшное, подумал он. Выйдя в центр, он бросил взгляд на молодого эксперта, который, стоя спиной к нему, сортировал фотографии.

– Посреди помещения… – Иво запнулся и закрыл глаза, ища формулировку. То, что он видел, едва ли можно было описать словами. – Посреди помещения, – начал он снова, – находится конструкция, состоящая из сшитых вместе частей тел. – Он обошел вокруг чудовищной скульптуры. – Техника – сочетание таксидермии и классического бальзамирования. – Он остановился, неотрывно глядя на голову, или, точнее, головы.